Ногу ему не сломал, а только выбил, хотя говорят — очень серьёзно. Пока непонятно, но последствия будут, и скорее всего — хромота до конца жизни.
А вот потом уже, когда бил жёсткими рантами полуботинок по лицу, сломал челюсть и лицевую кость. Зубы, что удивительно, не выбил, хотя местами надорвал кожу на морде лица.
Не могу сказать, что жалею. То есть можно было бы избежать этой ситуации без ущерба для моего здоровья и (что немаловажно!) репутации, избежал бы. Неинтересно мне быть героем «Аниме про школу», вот вообще!
Плюнул бы на «страшную мстю» всем обидчикам, и ушёл в закат, не оглядываясь. Но раз приходится быть с этими людьми, не учитывать их нельзя. Поэтому буду многозначительно улыбаться, намекая на продолжение… а потом забуду, и надеюсь, что навсегда!
История с Парахиным продолжения пока не получила, и надеюсь, не получит. В классе у нас почти сорок мальчишек, и историй со сломанными рёбрами, руками и ногами, с проломленными головами и прочими неизбежностями суровых гимназических реалий, каждый год от десятка до двух.
Согласно официальным показаниям, он перелезал через забор, да и запнулся мордой в землю. Думаю, он с большим удовольствием сдал бы меня своему отцу и полиции, но фискалов у нас не любят. Для начала тёмную устроят, а потом такую травлю, что ни в одну гимназию Москвы не примут!
А пока…
«Встреча войска, возвращающегося из похода», — снова вернулся я к теме, мельком глянув на то, как мальчишку поднимают обратно на лавку и брызгают водой из графина в лицо.
Тишина… все мы, и Федора Ивановна в том числе, пишем сочинение. Только скрип пёрышек, шелест бумаги, да изредка жужжание бьющейся о стекло мухи. И духота…
Сосредоточившись наконец-то, бульдогом вцепляюсь в сочинение и разматываю, не забывая о каллиграфии, правильной пунктуации и тому подобных наиважнейших вещах. Благо, лингвистика некоторым образом перекликается с филологией, да и в школе я был отнюдь не двоечником.
Дописав черновик, несколько раз проверяю на ошибки и описки. Нормально? Да вроде… Выдыхаю облегчённо, так что даже Франц Иосифович недовольно поднял голову. Кривовато улыбаюсь ему и пожимаю плечами — дескать, простите, так уж получилось. Виноват!
Педагог снова погружается в чтение, а повернувшийся зачем-то Струков успел заметить тень моей улыбочки, и кажется, принял её на свой счёт. Не могу сказать, что очень уж этому рад, но и не огорчён.
Не обращая более ни на что внимания, аккуратнейшим образом переписываю сочинение на беловик. В отсутствии ошибок я почти уверен, но в гимназии нещадно снимают баллы даже за недостаточно выверенную линию в заглавной букве.
А вот так вот! Проверять будут даже черновик, и избыток помарок или неаккуратный почерк могут стать причиной для того, чтобы снизить балл! Красивый, каллиграфический почерк, равно как умение писать письма и складно говорить, являются важнейшими маркерами, отделяющими элиту от необразованного быдла.
Мнение это имеет право на существование, но элитарии в Российской Империи сделали упор исключительно на гуманитарную составляющую образования, притом не на умении думать, анализировать и составлять выводы, а на красивом почерке, риторике и затверженных цитатах. Бред, как по мне… но и лезть в это болото, пытаясь как-то переменить его в лучшую сторону, я не собираюсь.
Пишу так тщательно, как это вообще возможно. Не дай Бог посадить кляксу!
Проверив ещё раз кусаю губы и пожимаю плечами. Чёрт его знает… вроде всё хорошо.
Струков снова оглядывается, а потом ещё и ещё… Не знаю, что он там себе понапридумывал, но взгляды эти раздражают донельзя. Нервы и так на пределе, а тут он… в гляделки играть вздумал.
Когда он повернулся в очередной раз, я тяжело поглядел на него, и мальчишка резко отвернулся, завертевшись на скамье, и наконец-то перестал доставать меня. Забыв о нём, ещё раз проглядываю беловик…
— Я закончил, Франц Иосифович, — негромко говорит Женя Реутов, вставая с места и подходя к педагогу с листами. Тот, сделав пометки, забрал листы, и под завистливыми взглядами остальных, выпустил Женьку из класса.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Да наверное, и я сейчас…
— Я закончил, Франц Иосифович, — сказал Струков, вставая с места и подходя к учителю так, чтобы ни в коем случае не поворачиваться ко мне.
— Я закончил, — почти тут же сообщаю я, сдавая листы и выходя в коридор вслед за ним…
… но успеваю увидеть только спину и услышать дробный топот ног.
— Однако… — произношу одними губами, — как он себя накрутил?
Мыртышок не трус, по крайней мере, не более других. Тогда что? Слишком резко я изменился, и слишком жестокой была расправа с Парахиным? Напугался?
— А-а, ладно! — выбросив из головы чужие проблемы, прошёл мимо бдительного швейцара во двор. От свежего воздуха меня едва не повело, так что по ступеням спускался медленно и чинно, наслаждаясь дуновениями свежего ветерка, охлаждающего мою разгорячённую физиономию.
— Ну как? — подлетел ко мне мальчишка-ровесник со смутно знакомой физиономией, — Сдал?
Пожимаю плечами, вот как ответить на такой вопрос? Да ответа ему и не нужно. Это один из тех учеников, что вместо подготовки к экзаменам или отдыха, вертятся зачем-то во дворе гимназии, и занимаются чёрт те какой ерундой, пытаясь из невнятных ответов, гримас и пожиманий плеч уже сдавших, составить стратегию поведения на экзамене.
В гимназическом дворе я немного задержался, хотя и без особого на то желания. Однако же новый «борзый» статус нужно подтверждать, чем я и занялся.
Рассказав любопытствующим о своих переживаниях, обмороке Федоры Ивановны и поведении Струкова, и выслушав в свою очередь несколько историй такого же рода, я покурил не взатяг одну папироску на семерых за дровяными сараями, слегка пришёл в себя и подсох, после чего не без облегчения отправился домой. Пока длился экзамен, я ещё держался, а сейчас как-то разом навалилась усталость и апатия, да напомнила о себе мигрень.
— Я дома! — сообщаю неведомо кому, прикрыв за собой входную дверь, и разуваюсь, едва найдя в себе силы расшнуровать полуботинки, а не стянуть их, зацепив подошву о подошву. Кинув портфель у себя в комнате, умылся в ванной, холодной водой смывая пот, уличную пыль и усталость. Помогло не слишком хорошо, но это лучше, чем ничего.
Никого из домашних в квартире не оказалось, и я этим ничуточку ни расстроен… Постоянно прислушиваясь, не начнёт ли открываться дверь, достал из тайника несколько Фросиных волос, найти которые не составило никакого труда. Служанка у нас неряшливая, и волосы её встречаются повсеместно, в том числе и в еде, как своеобразная пикантная приправа.
Проскользнув в комнатку к сёстрам, некоторое время потратил на то, чтобы сориентироваться, но поскольку мне нужны отнюдь не девичьи дневники и панталончики, искомое оказалось на письменном столе. Намотав пару Фросиных волосков на расческу Нины, открыл шкатулку с украшениями Любы, покопавшись там и оставив ещё один волосок.
Брать, разумеется, ничего не стал, но вещи слегка переставил — так, чтобы чувствовалась лёгкая дисгармония. Фрося, я знаю это точно, в вещах девочек копается, особое внимание уделяя украшениям и тем немногим вещам, оставшимся им от матери. Видел несколько раз невзначай, как служанка примеряет брошь, и как она вертится перед зеркалом, воткнув в пучок волос черепаховый гребень, который принадлежит нашей семье уж более двухсот лет.
Да и скандальчики на эту тему были, хотя мужскую часть семьи они почти не затронули. Так что…
— Ах да! — ещё один волосок оставляю в ящике письменного стола, где Люба хранит свой дневник, и один раскладываю на подушке Нины так, будто Фрося прилегла там.
Служанка у нас выраженная блонда, почти бесцветная и напоминающая физиономией постаревшего поросёнка с начавшими отвисать щеками. А мы, Пыжовы, костлявые и русые с выраженной рыжиной, так что Фросины волосы должны сыграть должным образом.
Диверсию свою я провернул с небольшим временным запасом. Фрося пришла буквально минут через пять, сухо поздоровавшись со мной и зачем-то пояснив, что ходила в бакалейную лавку, но зряшно.