и что ему было возмущаться таким поступком молодых: ведь сам когда-то точно так же, вопреки воле родителей невесты, увёл «убегом» из казачьей семьи свою жену Марию Петровну. Свадьбу сыграли, как водится, весёлую и хлебосольную. Родни у Лобовых было много – чуть ли не полдеревни носили эту фамилию, так что гуляли несколько дней. Только родная мать моего отца не пришла на свадьбу: не простила она ему и того, что ушёл ещё в юности из её новой семьи, а также и того, что отказался взять в жёны другую девушку, которую она сама ему выбрала, – не то немку, не то эстонку Эльзу, жившую в соседней деревне, как и она сама. Эту обиду она сохранила на всю свою жизнь…
Жить в деревне молодожёны не стали – именно в то время отец устроился на работу в милицию, и они переехали в Омск. В то время в городе уже жили вышедшие замуж сестра отца Татьяна и сестра мамы Варвара, по мужу Королькова. Через год родилась моя старшая сестрёнка Валя, которую мне так и не удалось увидеть – как я уже рассказывал, она умерла на Камчатке в 1935 году в возрасте семи лет – через три дня после моего рождения: менингит в ту пору был неизлечим. Однако городская жизнь у моих родителей не заладилась. Совсем скоро началась знаменитая коллективизация крестьянских хозяйств с неизбежным и довольно жестоким раскулачиванием наиболее зажиточных селян. Естественно, милиция принимала самое непосредственное участие в этой правительственной кампании. Не всем рядовым из её состава это занятие особенно нравилось, поскольку подавляющее большинство из них сами были недавними крестьянами и поэтому искренне сочувствовали новоявленным колхозникам, которые, со слезами на глазах, вынуждены были безропотно гнать на коллективный хозяйственный двор свою последнюю рогатую и тягловую скотину. Не говоря уже о семьях, непосредственно подпадавших под раскулачивание: их вообще лишали всего имущества и изгоняли из родных мест в чужие края на принудительное поселение – с немощными стариками и малыми детьми вкупе. Кто-то из рядовых милиционеров делал эту карательную работу скрепя сердце, а то и вообще тупо, бесстрастно – мол, против лома нет приёма. Но отцу это было совсем не по нутру: в соседних деревнях было много знакомых, друзей, приятелей, и было очень нелегко смотреть им в глаза при таких мероприятиях. А тут ещё случилась беда с одним молодым милиционером: он стоял на посту у отделения Госбанка, и городские бандюги, которых немало расплодилось в ту смутную пору, ночью проломили ему ломиком голову. Отец выпил с горя на похоронах сослуживца (с этим парнем они в одно время поступали на службу в милицию) и сгоряча наговорил милицейскому начальству много нехороших слов. За этот проступок он был тут же исключён из партии и уволен из милиции с характеристикой, запрещающей ему в дальнейшем поступать на работу в правоохранительные органы.
Дело могло бы принять и более крутой оборот, поскольку с советской властью в те годы шутить подобным образом было крайне опасно. Но родители мои предусмотрительно не остались в родных местах, а быстренько собрали свои небогатые вещички и уехали аж на Украину. А там строился уже Днепрогэс, где они и задержались на некоторое время. Жили в селе Гуляй-Поле, даже некоторое время в хате родственников знаменитого Нестора Махно, видели и его мать, жившую по соседству, молчаливую старушку с поджатыми губами и всегда нахмуренными бровями от неизбывного вселенского горя. И разных рассказов, добрых и не очень, об отчаянном крестьянском атамане-революционере тогда понаслышались от местных жителей, знавших своего прославленного земляка лично. Но и с Днепра пришлось вскорости уехать – на Украине начался голод, а заработки на неквалифицированной работе оказались совершенно мизерными. Денег хватило доехать только до Воронежа, где отцу удалось устроиться слесарем на одной из МТС. Но и там родителей настиг страшный голод, а отцовский заработок оказался ещё более низким, что совершенно не позволяло хоть как-нибудь сносно прокормиться. Мама моя до конца дней своих, будто кошмарный сон, вспоминала, как пришлось ей ходить там по сёлам и пригороду с нищенской сумой, выслушивая оскорбления и отбиваясь нередко от спущенных с цепей дворовых собак. И приносила нередко домой всего несколько посинелых, варёных в мундире клубней картофеля, но и этому была несказанно рада, потому что весь день её дома ждала голодная и больная дочь.
Голод в России, да и во всём СССР, в начале 30-х годов XX века явился прямым следствием политики государства, управляемого и направляемого верхушкой партии «большевиков». Накануне бесславно почил в бозе НЭП, по сути хилое и в некотором роде негласное продолжение былой столыпинской реформы в интерпретации советских властей, но всё-таки приподнявший с колен разрушенную Гражданской войной экономику и создавший необходимые условия для дальнейшей индустриализации страны. И к осени 1928 года советское государство неожиданно оказалось без собственного хлеба. Дело в том, что крестьяне-единоличники, и без того задавленные грабительскими налогами, в этом году наконец-то наотрез отказались сдавать выращенное зерно по крайне низким ценам: за тонну пшеницы им нельзя уже было купить даже ящик гвоздей. Отказников объявили кулаками и, естественно, врагами народа, и именно с той поры началось массовое раскулачивание. У так называемых кулаков, а по сути самой рачительной и потому наиболее зажиточной части крестьян, реквизировалось полностью всё движимое и недвижимое имущество: скот, зерно, инвентарь, жильё и хозяйственные постройки на подворье. Многодетные в основном семьи, с узелками домашних вещей, которые успели и смогли взять с собой, отправились, как по иронии судьбы, в знаменитых «столыпинских» вагонах-теплушках, с дореволюционных времён предназначавшихся в России для перевозки солдат, лошадей и арестантов, в самые необжитые и гиблые места Севера и Сибири, оставляя по пути безымянные могилы умерших от невзгод и болезней родственников. Крестьянских восстаний на этот раз практически не было: наученные кровавым опытом подавления очагов народного возмущения в начале 20-х годов, большевистские власти на этот раз подготовились более основательно и провели эту карательную операцию фактически молниеносно и повсеместно, причём с ещё большей циничностью и бесчеловечностью. Лишь на самых задворках страны проявились небольшие очаги народных волнений. Как, например, восстание староверов в таёжной Улунге в предгорьях Сихотэ-Алиня на Дальнем Востоке в начале 30-х годов. Или незначительное вооружённое сопротивление на Северном Кавказе, в Саянах и в горном Алтае, да не прекращавшееся даже в годы Великой Отечественной войны басмачество в Средней Азии.
Не было на этот раз массовых выступлений крестьянства в ответ на репрессивные действия властей ещё и по причине того, что поколение сельских жителей