на этом помосте горели жертвенные и сигнальные костры, чей трепетный свет должен был отгонять злых духов и разрушительные тени от средоточия мира.
Двору и всем окружающим его сферам чиновников, военных и аристократов, конечно, рекомендовали присутствовать на зрелище справедливости, однако ж полагали при этом, что им не обязательно слушать вопли осужденных, что бы помнить о долге абсолютного повиновения и мучительных последствиях любого непокорства. Каждому живущему вблизи Всемогущества достаточно просто услышать оглашение приговора, чтобы остерегаться бдительности и вездесущности императора. Ведь даже самые истошные вопли замирали с последними ударами сердца приговоренного. А вот текст императорского приговора оставался. Каждый из его иероглифов был откровением.
Когда сей документ, подобный каллиграфическому шедевру, добрался до мастерской англичан и Цзян прочитал его вслух, сначала в оригинале и стоя на коленях, а уж затем перевел растерянным слушателям на английский, шум мастерской, без того негромкий, создаваемый лишь тонкомеханическими работами, казалось, на время стал еще тише, и, вне всякого сомнения, причиной резкого затихания всех шумов здесь, как и повсюду в империи, где оглашались воля и закон Непобедимого, тоже был страх.
С этой минуты строители джонки говорили о деле двух отчаявшихся лекарей, только когда Цзяна поблизости не было, да и тогда, не сговариваясь, прибегали к неразборчивому, гнусавому диалекту, полагая, что переводчик понимает его с трудом, сомневаясь в каждом услышанном слове, а то и не понимает вовсе.
Только за то, что человек распускает язык, его убивают? — вопрошал Локвуд.
Разве у нас кары за болтливый язык милосерднее? — спрашивал Брадшо. Вдруг наши красивые ветряные часы не оправдают ожиданий и серебряный кораблик пойдет ко дну? Нас тогда тоже привяжут к столбам? И отдадут мяснику?
Кому же еще, хихикал Мерлин, а из наших черепушек сделают часы с кукушкой. И каждый час из наших глазниц будут выскакивать шутихи, в часы трапез мы станем выплевывать звезды из воздушного риса, а в полночь — мишуру.
Тише, говорил Кокс, тише, Джейкоб.
Работа над джонкой изрядно продвинулась. Из иных серебряных корзинок, ящиков и бочонков ее игрушечного фрахта уже поднимались духи, пробужденные шестеренками к жизни, выскакивали кованные из листового серебра ласточки-касатки и сказочные нефритовые звери, а паруса раздувались от напоенного рисовым вином дыхания Арама Локвуда, самого пьющего и самого сильного английского гостя, когда Цзян явился в мастерскую с посланием из Большого секретариата Великого.
Работу над ветряными часами надлежит приостановить, только приостановить, не прекращать, но отложить и заняться покамест иным механизмом.
Цяньлун еще ни разу не видел чудесной джонки и ее механизма, во всяком случае, не видел собственными глазами, однако, благодаря отчетам Цзяна или другого пристального наблюдателя из числа гвардейцев, наверняка был информирован лучше, нежели какой-нибудь простой посетитель мастерской. Возможно, Цяньлун последовал рекомендациям незримых советников, наитию или указаниям, полученным во сне... как бы то ни было, Владыку Десяти Тысяч Лет вдруг куда больше детских времен заинтересовал бег часов и дней в конце жизни.
Часы для обреченных смерти, для умирающих, сказал Цзян, вот что Кокс должен теперь спроектировать и построить, хронометр для приговоренных к смерти и всех, кто знал дату своей смерти, видел неумолимо подступающий конец жизни и уже не мог утешать себя надеждой на некое растяжимое, временное бессмертие, которой большинство живущих вводят себя в заблуждение касательно конечности своего существования.
Ведь разве не мог даже смертельно больной обманываться и уповать на чудо, которое вновь отпустит его в мир продолжать привычную жизнь? Но того, кого приговорил к смерти уполномоченный императором судья, сомнения в своем последнем часе уже не утешат. Он видел конец, а стало быть, и грядущее с такой же ясностью, с какой обыкновенно видел его только бог.
Мастеру Алистеру Коксу сказал Цзян, дарована привилегия собрать наглядный материал для нового творения в преддверии смерти, в той тюрьме, где безответственные лекари дожидались своих палачей. Ему разрешено поговорить с обоими, выслушать их, расспросить об их жизни и их преступлении и сделать выводы, необходимые для постройки часового механизма. С этой целью ему предоставляются два трехчасовых визита в застенок у Демонской баррикады.
Он не нуждается в таких визитах, отвечал Кокс, ведь и в Лондоне людей тоже вешают, обезглавливают, сжигают и топят, и они вынуждены претерпевать, как течет время до их последней муки. Ему достаточно хорошо известна неумолимость законов, чтобы и без никчемных разговоров с отчаявшимся представить себе, как улетает время жизни перед исполнением смертного приговора.
Кокс кое-что недопонял, сказал Цзян, а недоразумения в любое время жизни могут стать опасны, этот визит отнюдь не предложение Великого, не просто пожелание, но его воля.
За два дня до назначенного на утренние часы начала казни (зрелище увечий могло тогда продолжаться до вечера и таким образом к наступлению сумерек явить свидетелям и зевакам, собравшимся в месте справедливого возмездия, на примере самого неба, как угасает жизненный свет виновного) Кокс и Цзян в сопровождении четырех звенящих латами гвардейцев были в портшезе доставлены к тюрьме возле Демонской баррикады.
В этой постройке, ощетиненной зубцами, блещущей пурпуром Запретного города, помещалась чуть не целая армия солдат и тюремщиков, однако заключенных было всего двое — приговоренные к смерти лекари. В длинном, темном даже в этот холодный, но солнечный день коридоре, который вел в безоконный каземат, где сидели прикованные к каменным стенам приговоренные, царила гробовая тишина.
Несмотря на три факела, которые зажег услужливый тюремщик, не забыв и несколько курительных палочек против вони, Коксу потребовалось время, чтобы отличить прикованных друг от друга: заскорузлое от крови, грязи и блевотины лицо более молодого от заскорузлого от крови и грязи лица второго, много более старшего.
Младший разрыдался, когда тюремщик осветил тьму факелами, потому что принял Кокса, Цзяна и эскорт гвардейцев за палачей, которые поволокут его к месту казни. Старший молча смотрел на черную солому, где неподвижно сидел на корточках.
Два факела тюремщик сунул в дыры в каменном полу, куда при большем количестве узников, видимо, крепились цепи, и что-то сказал заключенным на удивление дружелюбным тоном. Две-три короткие фразы, которые могли означать только одно: сейчас им будут задавать вопросы, а они должны отвечать. Цзян не стал переводить слова тюремщика.
Кокса обуревали сострадание, брезгливость и гнев. Принеси им воды, сказал он тюремщику, пусть умоются, я хочу видеть их лица.
Он чувствовал себя беспомощным, словно цепи вот-вот оплетут его собственные щиколотки, и едва не плакал.
Цзян перевел.
Тюремщик повиновался.
Но узники, вместо того чтобы, как велено, умыться, стали пить из мисок, которые им подали, пили алчно,