доме образцовый порядок. Пусть обязательно проветрят все помещения, а то в них прямо-таки воняет безнадежностью, запустением и приближающимся тленом. Повели также привести в порядок и тебя. Эти растрепанные волосы, мятое платье, круги под заплаканными глазами, расплывшийся макияж совершенно не делают чести первой жене Повелителя. Но когда тебя будут переодевать, потребуй скромную, целомудренную одежду и самую малость румян для лица. Это нужно для того, чтобы у опальной Императрицы появился образ степенной, добродетельной, несправедливо забытой женщины, продолжающей со смирением нести тяжкий груз своего вынужденного одиночества, единственной целью которой осталась забота о детях. Детях Императора, рожденных в законном и освященном самими Богами браке! Молву об этом страдающем образе жены-терпеливицы, жены-скромницы с помощью везде проникающих дехенов мы также начнем со скоростью огня распространять по Хут-Ка. Но не строй слишком радужных планов. Такие настроения всегда только вредят делу. Ситуация зашла слишком далеко. Слишком. Вернуть назад все отношения, что были когда-то между тобой и мужем, будет очень не просто. Очень. Думаю, что Император все же заявит тебе о ссылке. Однако можешь быть уверена, мы с тобой все сделаем так, чтобы он обязательно, в последний момент передумал. Обязательно, Нафрит. Ну а потом, управиться тебе с ним, будет легче легкого…
Глава 10
На третий день после того как фенешийского купца и его спутницу, в окружении стражи провели во дворец, после полудня, воздух, в столице Империи, и так угнетающе душный, медленно, но неотвратимо стал тяжелеть, давя своей невидимой мощью на все живое, что лениво пыталось двигаться за высокими, ослепительно белыми, стенами Хут-Ка. Бездонную, радостную синеву неба как-то незаметно, исподволь, исполинский художник замазал грязно-серыми, безрадостными красками, а на севере, там, где с начала времен катит свои бесконечные волны Великая Зелень, прямо из ниоткуда возникла громадная стена черных туч, которая разрастаясь по небу, неудержимым, стремительным валом стала надвигаться на древний город. Одно из темно-муаровых щупалец этого вала небрежно, походя, скрыло лик великого Шу-солнца, а по городским улицам, неожиданно заплясали маленькие, но злобные смерчики, которые так и норовили бросить пригоршню мелких, острых камней или пыли в лица разбегавшимся по своим домам горожан. Серый цвет с неба исчез, уступая место клубящейся черноте, и кто-то громадный, не добрый, там, за этим месивом мрачных туч, взрыкнув, с чудовищной ненавистью ударил своим все сокрушающим молотом по циклопической наковальне. От этого удара небесная тьма с оглушающим грохотом треснула, по ней прошла рябь из ослепительно сине-золотых, тончайших нитей, и тьма, не удержавшись на небе, всей своей тяжестью обрушилась на столицу Тукана.
На миг почудилось, что величественный город сейчас покорно склонит свою голову перед захватчиком. Но когда золотые нити еще раз вспыхнули в яростной черноте неба, то их призрачный свет высветил непреклонные, полные решимости сражаться до конца, каменные лица Богов Тукана, стоящих во всем своем грозном великолепии возле своих храмов. Беспроглядный, горячечно-влажный туман попытался в колдовском, клубящемся вареве закружить, заворожить, уничтожить эту непреклонность, однако у него ничего не вышло. Невидимый исполин, там за мраком туч еще раз ударил по наковальне, теперь уважительно-тихо, скорее для порядка, а его верный пес — мрак, послушно отпрянул от города, поднялся вверх и чуть помедлив, пал назад, в этот раз, обратившись благодатным, обильным, жертвенным ливнем. Боги Тукана с благосклонностью победителя приняли подношение-примирение и животворящая вода шумно заструилась радостными, звонкими потоками по многочисленным желобам, к специальным каменным резервуарам, созданным предусмотрительными жрецами именно для таких случаев. Сразу посвежевшие деревья окутались паром, везде стал слышен смех, большие, перламутровые пузыри весело лопались в синих лужах от точных попаданий капель дождя, а прозрачный воздух вкусно и сочно стал пахнуть прибитой пылью, цветами, соком обломанных зеленых веток и свежескошенной травой. Солнцеликий Шу на западе выглянул из-за быстро истончившихся туч, дождь тут же покорно обернулся радугой, небо опять заголубело, потом стремительно стало темно-фиолетовым, на нем заблистала россыпь крупных звезд, и оказалось, что уже наступил вечер.
* * *
Верховный жрец Бога Сешта подошел к широкому окну, выходящему в храмовый сад, протянул вперед руку, унизанную золотыми перстнями, и стал с удовольствием ловить капли воды, которые скатывались с крыши после дождя. Постояв так некоторое время, он не оборачиваясь, тихо проговорил:
— В храме и жилых помещениях зажечь светильники. В храмовом саду — факелы. Пусть рабы немедленно начнут везде убирать мусор нанесенный бурей. Нечего им бездельничать. Иди.
За его спиной главный управляющий храмовым хозяйством склонился в низком поклоне:
— Будет исполнено, великий. Силы тебе и здоровья.
Потом, пятясь, дошел до двери, разогнулся и стремительно покинул комнату. Спустя несколько мгновений послышался его зычный, твердый голос раздающий приказы, и вслед за ними, сразу же, топот торопливо бегущих ног, чья-то забористая ругань, в саду один за другим стали зажигаться факелы, а в дверь кабинета Верховного жреца кто-то осторожно поскребся:
— Разреши войти, господин? Приказано зажечь огонь…
Ако, все еще продолжая задумчиво ловить ладонью капли, негромко ответил:
— Входи. Делай что поручено…
Неприметный раб тихой тенью возник на пороге, неслышно, но быстро его обошел, зажигая масло в белых, алебастровых светильниках, а затем, такой же тихой тенью растворился за дверями.
Дождавшись, когда невольник выйдет, главный жрец уже было отвернулся от окна, как внезапно, на половине своего движения остановился и опять повернулся, теперь внимательно прислушиваясь. Там, в саду, теперь ярко освещенном факелами, думая, что ее никто здесь не понимает, одна из молодых рабынь на языке огнепоклонников из Парса, начала тихо петь. Красивый, неизмеримо грустный женский голос жаловался даже не Богам, а их матери — Судьбе:
— Эта шумная улица кажется мне пустынной.
Я к столбу здесь прикован совсем беспричинно.
Сразу несколько безрадостных голосов еле слышно подхватили:
— О, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина!
А одинокий голос продолжал песню-стон:
— Незнакомый язык… непонятное пение птицы…
Здесь чужие дожди и чужая на обуви глина!
Ах, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина![1]
Ако, облокотившись на подоконник, дослушал песню до конца, почему-то горько вздохнул, а потом два раза хлопнул в ладоши. На пороге кабинета немедленно возник помощник главного управляющего храмовым хозяйством. Он быстро, деловито поклонился, прижав правую руку к сердцу, а затем поднял на Верховного жреца бесстрастный, полный готовности, взгляд:
— Приказывай, господин!
Ако сделал небрежный жест ладонью в сторону сада:
— Рабыню начавшую петь —