— Устал, — тихонько приговаривал Арменак. — Только не подумайте, что испугался или смалодушничал, Все равно выберемся! Дедушка и Саша точно уже ищут нас.
— Да, мальчики, — заговорил Теплов, — мы заплутались в хитроумном сплетении подземных ходов. Но обязательно выберемся, только нельзя терять силу духа. Без нее и на земле нечего делать, а под землей и тем более.
— Гриша, друг, не агитируй, — улыбнулся Шараф, хотя ему совсем не было весело. — Мы скоро десятилетку кончим и на такие вещи смотрим открытыми глазами. Положение критическое, но у других похуже было. Про молодогвардейцев все и читали, и в кино смотрели… Те никогда духом но падали, а им как трудно было! Нам что? Аппетит только лучше будет!
Бледный лучик свечи дрожал на стенах, потолке, отбрасывал подрагивающие тени.
Теплову показалось, что в темноте тоннеля кто-то крикнул. Не ослышался ли?
Но нет, Жучка встрепенулась, тявкнула, повела носом, к чему-то принюхиваясь. Потом уверенно побежала вперед.
— Мальчики! Гасите свечу и за мной! Смелей вперед, только бы Жучку из виду не потерять!
Но собака уже исчезла в темноте подземелья. «Надо было привязать ее на веревку!» — пришла Теплову запоздалая мысль. Но вот послышался глухой лай. Григорий зажег фонарик. Луч метрах в десяти уперся в стену, и тут из-за поворота выскочила Жучка, Она бежала так, словно дорога ей была хорошо знакома. Подбежала к Шарафу, радостно заскулила,
— Смотрите, она у дедушки побывала! Он привет прислал!
Шараф снял с шеи собачонки дедушкин «бельбог» — поясной платок. Не успел Теплов предупредить Шарафа, чтобы он задержал Жучку, как та, словно понимая, что выполнила срочное и важное поручение, тявкнула и бросилась в темноту. Тут же вернулась, всем своим видом приглашая друзей следовать, за вей.
Размахивая дедушкиным платком, как знаменем, повеселевшие друзья, забыв об усталости, быстро пошли вперед. Повеяло ни на что не похожим запахом ночных гор. А вот и знакомый тоннель! Теперь Гриша мог привести ребят к выходу и с завязанными глазами. Но завязывать их было не к чему, подземелье и так казалось залитым черной тушью. А вот, наконец, и лаз!
— Саша! Дедушка, где вы? — радостно крикнул Арменак, Теплов и Шараф молчали. Одна и та же мысль больно уколола обоих: «А может они тоже там, в подземелье?»
Арменак вскарабкался наверх, протянул жердь Шарафу, Грише. «Может быть, они в лагере?» Еще издали услышали храп. Шараф откинул плащ-палатку, халат. Саша продолжал спать.
— Проснись! — тормошили его ребята. — Проснись! Саша открыл глаза, сел.
— Чего подняли? Дедушка все будил, теперь вы, — лениво говорил он, аппетитно позевывая.
— А где дедушка? — придвинулся к нему Теплов.
— За вами пошел, а меня здесь оставил…
— Ну и будь здесь, мы скоро вернемся!
Но им не пришлось сделать и шагу. Послышался лай Жучки, и в темноте вырисовалась знакомая фигура дедушки Хусана.
…Расспросам на пасеке не было конца. Старики только языками прищелкивали да переглядывались, когда путешественники рассказывали со всеми подробностями о том, что им пришлось увидеть и пережить за эти несколько дней, Арменак даже чистосердечно сознался, что струсил, особенно, когда увидел скелеты.
— А где же монетки, что вы там взяли? — повернулся к ребятам дедушка Хусан. — По ним хоть примерно можно определить время, когда они туда попали. Правителей тогда было много, они часто менялись, и каждый властелин чеканил свои деньги. Вот мы и попытаемся познакомиться с ними.
— Сейчас принесу, — вскочил Шараф.
— Шараф, и у меня в кармане куртки возьми, она на раскладушке лежит, — попросил Арменак.
Монеты передавали из рук в руки.
Хусан-ака внимательно рассматривал небольшой, с ноготь, кружочек и даже зачем-то понюхал его.
— Монете, думаю, что не ошибаюсь, более двух тысяч лег. Не сомневаюсь, она государства Согд. В моей коллекции имеется такая и тоже из чистого золота. Здесь изображение согдийского царя Уркода — сына Уркода, а на обороте — фигура стреляющего из лука человека.
Старик взял другую монету.
— Редкий экземпляр. Мне такую же здешний горец подарил. Монета с изображением громовержца Зевса.
— Итак, Хусан-ака, — заговорил старый пчеловода-часть тайны открыта. Я говорю про древние развалины. Значит, легенда правду сказала о подземелье. Теперь ученых сюда, да побольше рабочей силы. Вот тогда и конец будет всей тайне.
— Рабочей силы! — встрепенулись ребята. — А мы зачем? Мы начали разгадывать тайну с дедушкой Хусаном, мы и доведем дело до конца!
— А что же? — серьезно заговорил Шараф, видя прячущиеся в усы улыбки. — Сейчас дело идет к зиме, в горах много не разгуляешься. А мы проучимся год, еще своих хороших ребят возьмем и приедем весной снова сюда. И кто знает, может быть, найдем сокровищницу Александра Македонского, которую искали Чингис-хан, Марко Поло…
Ребята сидели уже в кузове машины, а Хусан-ака что-то все говорил и говорил Грише. Тот в знак согласия кивал головой.
Жучка, жалобно повизгивая, безуспешно пыталась запрыгнуть в кузов. Старики стояли грустные, им жаль, что мальчики уезжали. Будет скучно без них. А до следующих каникул, ой, как далеко! Собачонка долго бежала за машиной. Потом остановилась, тоскливо тявкнула, постояла в раздумье на дороге и уныло затрусила к пасеке…
Черная шкатулка
Много лет назад
Сквозь окна, затянутые тяжелым плюшем, в густую холодную темь рвалась бравурная музыка. Ей было тесно в этом ярко освещенном зале от столиков, в беспорядке расставленных у стен, от кружащихся в танце пар, от снующих взад-вперед лакеев.
В воздухе перемешались запахи тонких духов и папирос, тяжелого солдатского пота и знаменитого «Клико»…
Оркестр безумствовал. Затянутый в черный, с чужого плеча, фрак, скрипач то рубил смычком воздух, то, сложившись вдвое, тщетно пытался дотянуться до пола. В ответ неслись дикие вскрикивания трубы, глухой рокот барабана, разрываемые пронзительным взвизгиванием тарелок. Штатские в вечерних, пахнущих нафталином черных парах, соперничали в ловкости с подтянутыми военными, выписывая вокруг партнерш замысловатые «па». Дамы — одна к одной — в глубоко декольтированных платьях, в драгоценностях, густо усыпавших шею, волосы, руки.
За столиком, притаившимся в самом углу, у кадки с развесистой пальмой, чуть не касаясь друг друга головами, заговорщически шептались двое. Вернее, больше говорил один — сухой, с остриженной под бобрик головой, с тонкой ниточкой усов над спрятавшейся верхней губой. След сабельного удара от виска к выбритому подбородку, погоны хорунжего, присущая военным резкость в движениях выдавали в нем кадрового служаку.
Второй был совсем еще мальчик, с румянцем на щеках, которых, казалось, еще ни разу не касалась бритва. Внимательно вслушиваясь в то, что говорил ему собеседник, юноша время от времени украдкой бросал восхищенные взгляды на свои золотые погоны прапорщика, трогая рукой еще скрипящую офицерскую портупею.
— Пир во время чумы, — вползал ему в уши металлический шепот хорунжего. — Ненавижу! Ненавижу! — скрипел казачий офицер зубами.
Прапорщик проследил направление взгляда собеседника. Тот смотрел не в сверкающий, гомонящий, вертящийся в бешеном танце зал, а в огромное зеркало, занявшее почти всю стену. В нем, как на экране кинематографа, кружились, вихлялись пары.
— Простите, господин хорунжий, — осторожно тронул прапорщик за локоть соседа по столику.
— Да? — резко вскинулся тот. — Слушаю.
— Но почему тогда вы здесь… с ними?.. А не там… — неопределенно кивнул в сторону прапорщик.
— Не там? Не с большевиками? — хищно осклабился хорунжий. — Пардон, юноша, не там, говорите? Не с ними?
Прапорщик снова невольно подался назад, его пугали поползшая вверх ниточка усов, хищный прищур глаз, спрятавшихся за сеткой морщин, щека с побагровевшим рубцом.
— И тех ненавижу! — с нескрываемой злобой выдавил хорунжий. — Я ни там — ни здесь! — дрогнул под его кулаком стол. Стукнувшись о тарелку, глухо шлепнулась на пол едва начатая бутылка.
Прапорщик поспешно поднял ее, снова наполнил бокалы.
— Я хотел придти к этим, — палец хорунжего уперся в зеркало, — всю жизнь шел к ним, к золоту, драгоценностям, женщинам, попойкам… А большевики остановили меня! Теперь — все к черту! Я ни здесь, ни там. Я завяз между землей и небом! Как поросенок из песни, крючком за что-то зацепился и болтаюсь, болтаюсь, болтаюсь…
Зажатая в кулаки голова упала на стол, по плечам прошла и замерла судорога. Прапорщик со смешанным чувством смотрел на чуть тронутый сединой «бобрик», на сжатые, вот-вот брызнет кровь, пальцы. Ему хотелось бежать, скорее бежать отсюда, от этой сломавшейся на глазах фигуры, от багрового шрама…