Он услышал встревоженный голос одного из полицейских, кричавшего вслед: «Фрэнк, не упусти собаку! Хватай чертову собаку, Фрэнк!» — но не остановился, пока не завернул за угол дома футов через восемьдесят или девяносто от того места, где остался хозяин. К этому времени Фрэнк уже отказался от погони; он медленно побрел обратно к Вилли, но вдруг перешел на рысь, подгоняемый жестами, которые делал ему склонившийся над Вилли другой полицейский. О собаке словно забыли. Их больше волновал умирающий, так что некоторое время Мистеру Зельцу ничто не угрожало.
Поэтому он встал на углу и принялся наблюдать, тяжело дыша после бега. Он чувствовал неудержимое желание открыть пасть и испустить печальный вой — ночной, подлунный вой, от которого кровь стынет в жилах, — но подавил этот импульс, зная, что сейчас не время горевать. Он увидел, как черный полицейский подошел к машине и начал говорить по радиотелефону. Ему ответил сдавленный голос, пробивающийся сквозь разряды статического электричества: звук этого голоса гулко разнесся по пустынной улице. Полицейский снова что-то сказал, опять последовал неразборчивый ответ — еще одна порция треска и бормотания. На другой стороне улицы открылась дверь и кто-то вышел посмотреть, что происходит. Женщина в желтом домашнем халате и с розовыми бигуди в волосах. Из соседнего дома выскочили двое детей: мальчик лет девяти и девочка лет шести, оба в шортах и босиком. Лежавшего на прежнем месте Вилли не было видно: его тело заслонила широкая фигура белого полицейского. Прошла одна минута, другая, затем еще одна и другая, и наконец Мистер Зельц услышал отдаленное завывание сирены. К тому времени, когда белая «скорая» свернула на Норт-Эмити-стрит и остановилась перед домом, там уже собралось с десяток людей: они стояли, засунув руки в карманы или скрестив их на груди. Два санитара выскочили из задней двери «скорой», подкатили носилки к дому и вернулись к машине с телом Вилли. Разглядеть, жив хозяин или нет, не представлялось возможным. Мистер Зельц подумал, не вернуться ли ему назад, но было страшно пойти на такой риск, а когда он все же решился, санитары уже закатили носилки в салон и закрыли двери.
До этого момента сон ничем не отличался от реальности. Каждое слово, каждый жест, каждое событие были такими же, какими они бывают наяву. Но когда «скорая» уехала и люди начали медленно расходиться по домам, Мистер Зельц почувствовал, что разрывается надвое. Одна часть его оставалась на углу, а вторая превратилась в муху. Если учесть, как устроены сны, то в этом не было ничего необычного. Мы все превращаемся во сне во что-нибудь, и Мистер Зельц не составлял исключения. Иногда он превращался в лошадь, иногда — в корову или свинью, не говоря уже о других собаках, но до сего дня ему еще ни разу не доводилось быть двумя существами одновременно.
То, что ему предстояло сделать, было по силам только той половине, которая обернулась мухой. Собачья же половина ждала на углу, пока муха летела вслед за машиной «скорой», отчаянно махая крылышками. Поскольку дело происходило во сне, где мухи летают гораздо быстрее, чем в реальной жизни, Мистер Зельц вскоре нагнал автомобиль. Когда тот повернул за следующий угол, он уже уселся на ручку задней двери и ехал так до самой больницы, вцепившись всеми шестью лапками в слегка заржавевшую поверхность подветренной стороны ручки и молясь, чтобы ветер не сдул его. Дорога была нелегкой: машина то и дело подскакивала на крышках канализационных люков, накренялась на поворотах, тормозила и вновь трогалась с места. Мистера Зельца обдувало со всех сторон, но он все же удержался, и когда «скорая» остановилась через восемь-девять минут у дверей приемного покоя, он был жив и целехонек. Слетев с ручки за секунду до того, как один из санитаров схватился за нее, он принялся неприметной точкой описывать круги над носилками с Вилли, глядя на лицо хозяина. Сначала он не мог сказать, жив Вилли или мертв, но как только колеса носилок застучали по земле, сын Иды Гуревич открыл глаза. Вернее, приоткрыл их самую малость, чтобы впустить в себя капельку света, но и этого было достаточно, чтобы сердце мухи быстрее забилось от радости.
— Би Свенсон, — пробормотал Вилли, — Калверт-стрит, 316. Позвоните ей. Живо. Я должен отдать ей ключ. Ключ — Би. Вопрос жизни и смерти. Правда.
— Не волнуйся, — сказал один из санитаров. — Мы позаботимся об этом. Но не говори сейчас. Береги силы, Вилли.
Вилли. Выходит, он успел сказать им свое имя, а раз он разговаривал в машине, то был не так уж плох, как казалось. А это, в свою очередь, значило, что при надлежащем уходе и хороших лекарствах он еще может поправиться. По крайней мере, к такому выводу пришла муха во сне Мистера Зельца, но она, в сущности, и была сам Мистер Зельц. И поскольку Мистер Зельц являлся в данном деле заинтересованным свидетелем, мы не будем строго судить его за утешение, которое он нашел в этой мысли тогда, когда уже всякая надежда была потеряна. Но что могут знать муха и собака? Да и человек — что он может знать? Все зависело теперь от воли Божьей, а она, сказать по правде, была предопределена.
Но за оставшиеся семнадцать часов случилось еще много необычного. Муха следила за всем этим с потолка над койкой 34-го социального отделения больницы Скорбящей Божьей Матери. И если бы в тот августовский день 1993 года она не видела всего происходившего собственными глазами, она никогда бы не поверила, что такое возможно. Во-первых, нашлась миссис Свенсон. Через три часа после того, как Вилли поступил в больницу, старая учительница показалась в больничном коридоре. Сестра Мария Тереза, начальница вечерней дежурной смены, подкатила ей кресло, и с этого момента до самой смерти Вилли она просидела у изголовья своего бывшего ученика. Во-вторых, после нескольких часов внутривенных инъекций, лошадиных доз глюкозы, адреналина и антибиотиков сознание Вилли слегка прояснилось и он провел последнее утро своей жизни в состоянии таком светлом и ясном, что Мистер Зельц не мог и припомнить, когда в последний раз видел хозяина таким. В-третьих, смерть наступила безболезненно. Обошлось без конвульсий, судорог и нестерпимого жжения в груди. Вилли уходил из мира медленно, постепенно, словно испаряющаяся под солнечными лучами капля воды, которая становится все меньше и меньше, пока не исчезнет совсем.
Муха так и не заметила, когда ключ перешел из рук в руки. Возможно, именно в этот момент ее внимание что-то отвлекло, но нельзя исключить и того, что Вилли просто забыл это сделать. Тогда это казалось не столь важным. Как только Би Свенсон вошла в комнату, сразу нашлось так много других вещей, о которых стоило позаботиться, так много слов, которые нужно было сказать, и чувств, которые следовало выразить, что муха с трудом могла вспомнить свое собственное имя, не говоря уже о том, чтобы следить, как осуществляется импровизированный план Вилли по спасению его литературного архива.