Читать интересную книгу Первый визит сатаны - Анатолий Афанасьев

— А, Марфутка, — окликнул «Пакля». — Може, побалуешься с им напоследок?

— Я не прочь, — отозвалась пьяная дурная баба, — да стояком несподручно. Положите его лучше на травку.

Страха он не испытывал, потому что затмение нашло на его мозг. В кисельном желе томилось сознание. Так бывает в предутреннем кошмаре, когда человек болтается между небытием и явью и остро чувствует, как легко может иссякнуть родничок дыхания.

«Пакля» пощекотал лезвием волосики у него на лобке.

— Эх, Марфуточка, таку красотищу мы тебе на именины подарим.

Последняя это была его висельная шутка. Далее из глубины парка, из липовой тени выметнулось рычащее чудовище, и в два-три прыжка разметало всех, кто суетился на полянке. Сквозь слезы счастья Алеша не все успел разглядеть, но понял, что спасен. Тряпица выпала у него изо рта, и путы с туловища осыпались, вспоротые ведьмиковым ножичком.

— Это ты, Кузьмич? — спросил он, еще боясь спугнуть удачу.

— Кажись, перестарался, — озабоченно заметил спаситель. — Дак пришлось спешить, а то бы обкорнали тебя, а!

Ведьмак вспух у них под ногами недвижным серым комом, зато в кустах продолжалось копошение, туда кто-то еще уползал от напасти. Женщина тихонько подвывала, сидя на корточках, носом в колени. Страшные удары Федора Кузьмича ее не задели, она от отчаяния корчилась. Алеша отплевался, откашлялся, брючата затянул на всякий случай потуже. Неподалеку Вовчик приспособился башкой под куст, не подавая признаков жизни.

Луна вдруг распалилась и осветила побоище покойницким, но ясным светом.

— Бечь надо, — позвал Федор Кузьмич. — Не застукали бы.

Они бы, наверное, удрали, кабы не затутужился, не заперхал на земле Иван Игнатович. Оглушенный и больной, он не сообразил, что надо тихо лежать, изображая мертвого. Он даже сесть попытался. Даже окликнул кого-то замогильным голосишкой:

— Помогите!

Алеша над ним склонился.

— Несправедливо ты со мной обошелся, дедок! Грех на тебе.

«Пакля» опамятовался и понял, где он и что с ним. Поудобнее просунул ладони под брюхо, чтобы не так холодило от земли.

— Верни статуэтку, малышок! Иначе все одно от тебя не отстану.

— Нет, отстанешь!

Хладнокровно, как в кино, Алеша засадил носком старику в череп. Второй раз не успел: Федор Кузьмич с руганью отшвырнул его к кустам. Но Ивану Игнатовичу больше и не понадобилось. При ударе седенькая его тыковка мотнулась на худенькой шейке из стороны в сторону, и он согласно, удовлетворенно икнул. Напоследок ничего приятного не удалось ему вспомнить из прожитой жизни. Он давно за нее не цеплялся, вот и представился случай отбыть. Через мгновение Иван Игнатович был мертв.

И тут же, как по заказу, зажужжали, зашарили по лесу милицейские фары.

9

На Октябрьскую революцию задумал Леонид Федорович Великанов хоть на пару дней расслабиться, прийти в себя от почти полугодовой трезвости. Удачно сошлось и то, что Мария Филатовна повезла Настеньку в Загорск, показывать какой-то дальней родне, надеясь от этой родни впоследствии получить в наследство огородик и избушку на курьих ножках.

Поначалу он наспех и как бы не всерьез размочил кишочки парой кружек пива, потом тут же у ларька высмотрел давнего приятеля Захара Демченко и состыковался с ним освежиться пузырьком белоголовой. Пока стояли в очереди, Демченко поинтересовался:

— А про тебя слушок был, завязал.

Демченко служил во внутриведомственной охране, с двух суток на третьи, и потому у него было много времени на размышления. Леонид Федорович подтвердил, что да, завязал, но психика у него все равно осталась прежняя, больная, алкогольная, а с этим шутки плохи. Демченко в продолжение его мысли о том, что с алкогольной психикой шутить нельзя, привел пример, как один их знакомый подшил себе «торпеду», а через три месяца с горя выбросился из окна. Леонид Федорович припомнил другой случай, когда один ханыга, резко бросив пить, сгоряча, в припадке немотивированной злобы зарезал жену, тещу и двоих малолетних детей. Себя он тоже хотел предать лютой смерти, но его вовремя повязали соседи, спасли от греха самоубийства.

— Ты чего завязал-то? — спросил Демченко. — Со здоровьем неполадки или чего?

— Да вроде семью завел. Пацанка растет. Пришлось временно подсократиться.

Беседу продолжили в дворницкой. На цветастой клееночке Леонид Федорович распустил немудреную закуску: помятые соленые огурцы, полбуханки черняги, шмоток сала.

— Я-то слышал про тебя, да не поверил, — сказал Демченко. — Выходит, правда, ты с Машкой-почтаршей сошелся.

— Выходит, так.

— Ну и какие впечатления?

— Ты про что?

— Да на вид она страшноватенькая. При этом и другие про нее есть сведения.

— Какие же, если не секрет?

Они по первой уже пропустили и наслаждались покоем. Задымили «беломоринами». К пище никто пока интереса не проявил.

— Разную чепуху мелют. Народ горбатеньких не жалует, опасается их. Она у тебя вдобавок страхолюдная. Народец избегает уродства. Но я-то таких, как твоя Маша, немало перевидел на своем веку. Самое то, что надо. Пускай она порчу наведет, зато уважит по первой категории. Ух, они сладострастные бывают, которые с брачком.

От каких-то давних воспоминаний Демченко аж перекосило, и он поскорее разлил по второй. Выпив, солидно захрустел огурцом. Леониду Федоровичу не понравились его циничные намеки. Впрочем, Демченко был известный ерник, и какой с него мог быть спрос, если он четырех жен поменял и на закате жизни ютился в коммуналке, в крохотной комнатушке. Но бодрости духа не терял, надо отдать ему должное.

— Чем языком трепать, — сказал Великанов, — ты конкретный пример приведи, на кого это она навела порчу?

— Да я в принципе рассуждаю. Почтарша твоя никому, конечно, зла не причинила, но все-таки в прошлом году сколько раз в вашем доме трубы забивало?

— Какие трубы, ты что?

— Не веришь, не надо. Дело твое. Одного не возьму в толк, откуда у вас ребенок взялся. Оба вы люди немолодые, при этом ты тяжело пьющий. Или вы девочку из детдома получили?

— Зачем? — Леонид Федорович сделал попытку приосаниться. — Своя уродилась.

— Ты с какого года?

Леонид Федорович крякнул и тоже выпил, догнал приятеля. В бутылке осталось меньше половины.

— Не нравится мне твое настроение, — заметил он. — Как будто все подковырнуть хочешь. Тебя, Захарушка, может, кто обидел с утра?

Демченко привычным движением подвил седой чуб, который у него валился на правый глаз. Он его всегда поправлял после первых рюмок. К вечеру чуб подымался дыбом надо лбом. По состоянию прически знающий его близко человек легко определял, сколько он уже принял на грудь. Знали товарищи и о том, что примерно на середине первой бутылки Демченко замыкался в себе и уже ни о чем не мог больше говорить, кроме как о женщинах. Поэтому далеко не все любили с ним выпивать. Молодежь и без него понимала о женщинах все самое необходимое, а пожилые люди, спивающиеся на закате жизни, предпочитали политическую тему. Пьяный Демченко о женщинах рассуждал в повелительном, беспрекословном тоне, и это тоже отпугивало любителей спокойной, задушевной беседы. Нормальные люди все-таки пьют не для того, чтобы напиться, а для того, чтобы высказать взаимную приязнь. Кто думает иначе, тот вообще зря переводит вино.

— Чего ты знаешь про женщин, сосунок, — покровительственно сказал Демченко. — Почтарша тебе лапшу на уши повесила, ты и рот открыл. Сколько дурака не учи, он все больше дуреет. Женщина — сосуд коварства и скверны, а которые на внешность неказистые, те коварны вдвойне. Она тебя убедила, что твоя дочь, значит, считай, ее весь дом обслуживал. Ты можешь возразить, что не всякий на твою Машку польстится, а я отвечу: врешь, собака! Чем баба страхолюдней, тем больше у ней приемов, как мужика на себя завалить. При этом она его так зажигает, что он становится бешеным. Я тебе сейчас расскажу про мою первую жену, может, тебе на пользу пойдет. Хотя вряд ли.

Великанов разлил на двоих остаток водки. Товарища он слушал вполуха, его вдруг затомила тоска по Настеньке, по пятилетней принцессе Анастасии.

Пожевав на закуску сала с огурцом, задымив «беломоринами», они оба словно заново родились.

— Так вот, — настырно продолжал Демченко. — Прихожу однажды домой, а там в гостях у бабы моей сидит цыган. Представляешь? Натуральный, черный, кочевой! Слушай, у тебя пацанка в мать, тоже горбатенькая?

— Об ней дальше молчи! — предостерег Великанов. — Беду накличешь поганым языком.

— Да я не к тому. Я когда цыгана узрел, сразу усек, почему у меня сынок чернявенький. Видишь, я-то рыжий? И Светка белесая. А Мишка в воронову масть. Ну спервоначалу-то я, навроде тебя, верил ее басням про какого-то деда брюнета, а когда цыгана увидел, конечно, прозрел. При этом цыган, представь себе, с гитарой и полуголый. Видно, уже наладились на разврат. Меня-то не ждали, я во вторую смену уходил. Картина такая: муж вкалывает на комбинате, невинное дитя в кроватке спит, на столе вино и закусь, а на диване полуголый цыган. У тебя есть вопросы? У меня — нет. Теперь угадай, чем история кончилась? При этом погляди на мои ручищи. Я ими в молодости железные брусья гнул. Ну как? Нипочем не угадаешь. Я тебе еще дам наводку. В постели я ненасытный, не всякая баба мой напор выдерживает. Оттого самоуверенный. Кому угодно, думал, баба рога наставит, но не мне. При этом учти парадокс: прекрасно знал, что Светка, в сущности, проститутка. Я ее и взял прямо с панели. Чем она меня растрогала — всегда возбудить могла. Бывало, к утру домой приползешь, еле живой. Либо с гулянки, либо с колыма, ну и что? Ласками усталость снимала, как водкой. Растормошит, растерзает — и ты снова молодой, сильный и опрометчивый. Это не так часто мы в женщине находим, Леня, и это дорогого стоит. При этом, учти, все она делала усердно, с самозабвением, как бы ты у нее один-единственный — первый и последний. И тут цыган! Что бы ты предпринял на моем месте? А вышло так. Усадили они меня, угостили — и начали из меня болвана лепить. Я их слушаю, почему не послушать, верно? Расправа с оттяжкой слаще. Через час, подумай только, цыган этот мне уже как брат родной. Уже я его уговариваю чуть ли не на кухне у нас поселиться! Час ей понадобился — ушлой бабе! За час она доказала обратное тому, что я видел своими глазами. Видел я срамного, дикого цыгана и ихний блуд, а уверила она меня в том, что я у нее дороже всех на свете, дороже не только цыганов, но и немцев, поляков, всех на свете, даже матушки родной. Мы с диким цыганом оба от умиления слезами обливаемся. При этом ничего особо важного она не говорила, только лепетала всякие жалкие слова. На коленях я готов был прощения просить за свои подозрения. Ей, чтобы меня одурачить, понадобился час, а у меня на то, чтобы их свинскую природу постигнуть, вся жизнь ушла. Хочешь в двух словах открою тебе тайну женского естества? Но с тебя еще бутылка, согласен? Тайна вот какая: для женщины разницы нет — проститутка она или святая. Понимаешь? Это понять трудно, но необходимо. Когда поймешь, уже не будешь гундосить, что у Машки-почтарши от тебя одного ребенок. Ты в этом справедливо усомнишься.