Читать интересную книгу Война начинается за морем - Рю Мураками

А как ей хотелось стать бабушкой… Жена должна будет родить месяца через три — мать вряд ли протянет столько.

Больше всего на свете ей хотелось увидеть внука, первого внука за девять лет брака ее сына. С того самого момента, как она попала в больницу, она только об этом и говорит И ведь надо же: она отказывалась от уколов, а тут, в надежде увидеть внучка, согласилась ни много ни мало на операцию! «Все получилось как нельзя лучше. Мы вырезали все что могли», — сказал ему молоденький хирург. Эта обнадеживающая фраза до сих пор звучит в ушах портного. При мысли, что мечта его матери может исполниться, у него на глазах наворачиваются слезы.

Но пока на центральных улицах города шли последние приготовления к празднику, цвет ее кожи стал стремительно меняться… Ее перевели сюда — в палату для безнадежных больных.

У мужчины уже не осталось сил смотреть на увядающую на глазах мать. Она держалась до последнего, пока на коже не проступили грозные признаки надвигающейся смерти и ее не положили умирать в этой палате.

Портной и его жена приходили в больницу каждый день. Если у матери не болела голова, она могла болтать о чем угодно хоть полчаса кряду. Теперь мужчина с сожалением думал, что, вероятно, эти беседы и убили ее.

А ведь раньше он и тридцати минут не мог найти свободных: все съедала его работа. Теперь ему кажется, что каждое мгновение, проведенное с матерью, было чудесным и восхитительным.

Когда ему исполнилось четырнадцать, от острого нефрита умер его отец. Мать сама вела дела в магазине, пока сын не подрос и не смог продолжить семейное дело. Но едва в конце туннеля забрезжил слабый свет, как на его семью снова обрушилось горе.

Его мать была несомненно волевой и самостоятельной женщиной, и тем не менее он всегда окружал ее вниманием и заботой. Когда сын женился, она не стала таить от него свои мысли и выложила все, что думала о его жене. Мать умела обращаться с людьми, при этом оставалась спокойной и невозмутимой; точно так же она обращалась и с невесткой. «Я знаю, что твоя женушка скоро должна родить. Мне не хотелось бы совать нос в эти дела, но…»

Больше всего мать беспокоила твердость характера его жены. Слушая мать, он кивал, но не мог сдержать улыбки. «Она, конечно, неглупа и не витает в облаках. Но было бы неплохо, если бы она была чуть помягче. Нет, не подумай, что я ее не люблю… Мне она нравится. А вот ты… ты слишком уж безвольный. Из-за этого у вас могут возникнуть трудности в общении… Нет, нет, не то чтобы я так уж боялась за тебя! Но все-таки, на мой взгляд, вы не очень подходите друг другу…»

Свою двадцатиминутную речь мать обычно заканчивала так: «Но как бы то ни было, я рада, что у тебя все в порядке. Ты счастлив, и у тебя есть перспективы…» И с этими словами она блаженно засыпала.

Позже, когда она уже не могла самостоятельно ходить в туалет, ей стал вспоминаться покойный супруг.

«Я должна признаться тебе кое в чем, мой мальчик. Ты не поверишь, но до того, как я познакомилась с твоим отцом, у меня был еще один мужчина. Да, да, истинная правда! Я даже собиралась выйти за него… но, видишь ли, твой отец… как бы тебе сказать? Ты совсем не похож на него: ты мягок и покладист, а он… ну, ты же помнишь!.. Он всегда был властной натурой. К тому же, несмотря на свою молодость, он уже имел магазин. В те времена держать собственный магазин означало многое… Это как сегодня быть владельцем большого здания в центре города. С тех пор как прикована к постели, я все думаю и думаю об этом… Интересно, какой могла бы быть моя жизнь, если бы я осталась с тем мужчиной?»

«Тот мужчина», о котором рассказывает мать слабым, прерывающимся голосом, каждый раз выглядит по-разному.

Поначалу он был молодым доктором в очках, который делал ей уколы в попу, когда она была еще совсем маленькой и страдала от гайморита. Потом этот молодой врач превратился в школьного товарища, который снял у нее со спины ядовитую сороконожку. «И едва он схватил ее, как эта тварь цапнула его за палец! Палец весь распух, просто ужас! А ведь он сделал это ради меня…» Иногда она рассказывала про своего любимого писателя, с которым познакомилась, когда еще училась в школе. «Представляешь, я пришла к нему домой! Согласись, сейчас в это трудно поверить. Я и сама удивлялась себе… Конечно, я до конца не верила, что он выйдет ко мне… Но он пригласил меня в гостиную, и мы с ним мило поболтали. Он угощал меня шоколадными конфетами… такими, с ликером внутри…»

Писатель уступил место приятелю из лицея, с которым они впервые держались за руки. «В лицее я была членом Клуба гербаристов, а он был председателем… Как-то раз мы отправились собирать растения на вершину горы. Тогда там еще не было свалки… На меня напала змея, и он закричал что было мочи: „Не беги прямо!!! Только по кругу! Крутись!“ Я плакала от страха, но сделала так, как он говорил: я неслась как сумасшедшая и спаслась-таки от этой змеюги…»

Потом еще был учитель танцев на выпускном балу, который научил ее танцевать румбу. «Видишь ли, все, кто преподает танец в закрытых помещениях, обычно бывают бледны как смерть. Они же не выходят на улицу целыми днями. Но этот был покрыт какой-то особой бледностью. В тот вечер он заставил меня выпить… кажется, розовый ликер или что-то в этом духе. Я пришла на бал вместе с подружкой. Я ему нравилась, это точно. На танец он приглашал только меня одну; да, да, мы танцевали с ним весь вечер, а подружка чуть не лопнула от злости. Ты ее знаешь — она брала у нас зеленое платье. Она еще никак не могла решиться, платье казалось ей слишком кричащим… Она принесла тогда пирожные с кремом, а вы смеялись над ней… Ах, какие мы были тогда молоденькие!»

«Невозможно. Нет, решительно невозможно, чтобы у моей матери в пятнадцать лет могла быть подобная интрижка. Она вышла за моего отца слишком рано, в те времена так было принято… Но о чем я думаю? О чем я думаю, сидя здесь, рядом с этой женщиной, разменявшей шестой десяток, женщиной, которой разрезали вдоль и поперек весь живот, которую заживо заточили в этой ужасной комнате? Ее глаза, ее кожа желты, словно палая листва… она уже не может говорить, она задыхается… Неужели и меня ожидает то же самое? Может ли она сказать, что была счастлива?» Молодой человек знает, что на эти вопросы он никогда не сможет получить ответ.

И тянутся и еще больше запутываются бесконечные нити воспоминаний. Стараясь рассуждать здраво, он погибает в немыслимой тоске. «Как же она одинока!» — крутится у него в голове, и по щекам бегут горячие слезы.

Он украдкой вытирает лицо, бросает взгляд на улицу — там кипит и ширится праздничное гулянье — и спускается в холл выпить стакан молока. Еще нужно позвонить домой жене — хотя бы для того, чтобы немного отвлечься.

Он заглядывает в лицо спящей матери и не узнает его. «А моя ли это мать лежит здесь?» — вспыхивает в его мозгу. Он содрогается от ужаса, он поражен: мать стала неузнаваемой!

Врач говорит, что это побочный эффект от действия сильных препаратов. Но еще вчера вечером это было лицо его матери, пусть даже и донельзя исхудавшее! И вдруг за несколько часов такая перемена… Хуже всего то, что она сама еще не в состоянии увидеть и оценить эту метаморфозу.

Действие укола еще не закончилось. Несколько часов тому назад ей сделали инъекцию, чтобы избавить от боли при испражнении. Но разве может лицо человека так измениться за столь короткое время? Оно раздулось, как воздушный шар, и все испещрено гнойными бляшками. Они вызывают сильный зуд, и даже сейчас несчастная женщина инстинктивно пытается почесаться.

Последнее время у нее начались проблемы с мочеиспусканием, и укол должен был облегчить ей этот процесс. Как следствие — опухло лицо.

Она пожаловалась на боли в животе, и ей прописали успокаивающее. В результате появились бляшки, вызывающие зуд.

По логике, ей надо было бы прописать еще уколы от кожного раздражения, от зуда и так далее, и так далее…

На какую-то секунду он представляет себя на месте матери. Смог бы он, испытывая адскую боль, найти в себе силы жить? Рискнул бы прекратить свои мучения?

Нет, все это слишком абстрактно, все бесполезно. Он здоровый мужчина в самом расцвете сил, и он не может вообразить себя больным и разлагающимся заживо. Каждый раз, когда он входит в палату, его терзает вопрос: насколько широка пропасть, возникшая между ним и его матерью?

Теперь она не в состоянии передвигаться, есть, пить без посторонней помощи. Она почти ослепла. Слово «мужчина» для нее уже ничего не значит. Что же осталось ей? Прошептать прерывающимся голосом два-три слова? «А я, я могу ходить, есть, работать: я хоть сейчас подгоню по росту платье клиенту… Я приду домой, и буду поглаживать жене живот, и прислушиваться, как толкается внутри ребенок (Ах, чувствуешь? Он уже сучит ножками!). И жена, смеясь, бросится ко мне, и я буду отвечать на ее расспросы…»

Так в чем же заключается эта разница? Тщетно он ломает голову над этим вопросом. То, что он испытывает к матери, не похоже на любовь или сострадание. В одном только он уверен: нынешнее ее положение все равно куда хуже положения самого разнесчастного калеки.