к Иртышу! Татары, быстрее падайте и умирайте! Некогда тут с вами! Не мешайте дочке пробиваться! Ермак, бросайся в воду! Татары, засыпайте их стрелами!»
…Я прошу извинить меня за небольшое отступление. Самое интересное, что подобные режиссерские озвучания были, в сущности, заимствованы у театра и стихийно передались немому кинематографу. Петр Иванович Чардынин, главный ученик Гончарова, ставший вскоре популярнейшим режиссером, продолжал следовать этой распространенной методе. Правда, уже не столь темпераментно. Под рукой супруги Ханжонкова — это она быстро, стенографически записывала все словесные детали съемки — дело выглядело так:
Чардынин у аппарата и говорит: «Входите, Вера Васильевна… Вошла… Оглядела задумчиво комнату… Остановилась около туалетного стола… Увидела письмо… Взяла, распечатала… На лице недоумение, досада… Побейте пальцами по столу… Громче, раздраженней… Так, так, а теперь с горькой усмешкой на губах разорвите письмо…» И так далее. А между прочим, режиссер в данном разе снимал фильм с самой Верой Холодной…
Невольно хочу сделать еще одно небольшое, но выразительное отступление в том же духе. Небезызвестный артист Амо Бек-Назаров вспоминал один из первых своих фильмов с Верой Холодной и… Антониной Батаровской (Ханжонковой). Последняя, будучи главой фирмы Ханжонкова, часто брала на себя постановку — разумеется, если это был ее собственный фильм (в данном случае это был ее «Огненный дьявол»).
Кратко цитирую артиста: «Дело было зимой. Съемки велись в Нескучном саду, возле маленького домика. Отсюда полагалось мне похитить актрису и нести ее на руках метров сто пятьдесят к саням. Я двигался очень медленно, увязая в глубоком снегу, а моя партнерша, которой по роли полагалось быть в обморочном состоянии, шептала мне на ухо: „Бедненький! Мне вас жалко!“ Большей чепухи Антонина, конечно, не могла придумать. Тут я споткнулся, провалился чуть не по пояс в яму, присыпанную снегом, и не смог удержать свою драгоценную ношу… В испуге наклоняюсь к ней, ожидая восклицаний боли, упрека, но слышу в ответ: „И прекрасно! Так ей и надо!“ И вдруг голос режиссера (Чардынина. — М. К.): „Отлично! Очень выразительно! Блеск! Ну, что ж вы встали! Поднимайте ее, несите дальше!“… Оставшуюся часть пути мы преодолели успешно, хотя Холодная смешила меня, шепча на ухо всякие колкости. Но по окончании съемки мы вдруг удостоились похвалы и режиссера, и самой хозяйки „за необыкновенную естественность нашей игры“».
…С «Ермаком», как считал Ханжонков, всё тоже кончилось не так уж плохо: Ермак потонул по всем правилам, а без последнего «эффекта» (как назло, отклеившихся у него бороды и усов) можно было и обойтись…
Эти первые русские киносъемки чуть ли не каждый раз были чреваты или веселым недоразумением (вроде утонувшей бороды), или подлинным драматизмом. То одна, то другая осечка — нежданная, подчас глупая, нелепейшая… а подчас и опасная для фильма и самих актеров. К ним уже привыкли, притерпелись, относились с юмором, находя в них частенько «жемчужные зерна». Нисколько не стесняясь, со всей простодушной доморощенностью, снимали русскую классику, русские сказки, русские песни, видя в них живой, беспроигрышный материал.
В это первое и, к несчастью, последнее пятилетие своей кинокарьеры Шурочка Гончарова являла себя на экране чрезвычайно часто: «Боярин Орша», «Власть тьмы», «Женитьба», «Вадим», «Драма в Москве», «Роковое пари», «Ермак Тимофеевич», «Идиот», «Коробейники», «Маскарад», «Пиковая дама», «В полночь на кладбище», «Русалка», «Крестьянская доля», «Преступление и наказание», «Евгений Онегин», «Светит, да не греет», «Чародейка» и т. д. Некое, пусть отдаленное подобие великих творений так или иначе сквозило в этих простодушных «живых картинах». И сквозило оно в первую очередь в персонажах, то есть в актерах — в их лицах, взглядах, осанке, походке, улыбках, слезах. Именно в Гончаровой впервые угадалась та женская типажность, которая впоследствии будет чудодейственно провоцировать зрительскую любовь к Зое Баранцевич, Ольге Гзовской, Марии Германовой, Марии Горичевой, Софье Гославской, Наталье Кованько, Вере Юреневой, Наталье Лисенко, Вере Каралли… Которая вскоре выявит себя в Вере Холодной.
Выше я произнес слово «звезда». Тут приходится сделать оговорку. В кинематографе самых первых лет еще не было наглядной системы «звезд» — разве что в самом зачатке. То есть никто и ничто не работало «на разогрев» популярности того или иного артиста. Не было действенной кинопрессы. Не было рекламной шумихи. Ни женский, ни мужской фетишизм еще не показали себя на киноэкране в полную силу. Еще не обрели они зримой кинотипажности — «маски», которую зритель, полюбив и запомнив, сделал бы объектом своих романтических пристрастий.
Заметим, что понятие «звезды» уже вовсю бытовало в западном кино, обогнавшем нас и здесь. Но что-то подобное брезжило и в нашем раннем кинематографе. Во всяком случае, начав сниматься в кино, Шурочка Гончарова ощутила (и отметила в своем дневнике), как резко возрос интерес к ее особе в просвещенной среде — особенно среди студенческой братии и журналистов. А в дневнике ее, относящемся к зиме 1912 года, мы находим горьковатые строчки: «У Ханжонкова стало противно. Система кумиров отвратительна». Это уже прямая речь про это самое! Трудно сказать, что вызвало такую реакцию у актрисы — судя по всему, она повздорила с кем-то из других фаворитов (или фавориток) публики, но запись определенно пометила что-то сущее, непременное.
Гончарова еще три-четыре года продолжала активно сниматься и рассталась с кинематографом в общем бесконфликтно. Об этом красноречиво говорят ее дневниковые записи: «Об Александре Алексеевиче Ханжонкове можно сказать как о человеке очень гуманном и по-товарищески относившемся к нам, актерам, и всегда шедшем нам навстречу во всех случаях жизни. Вплоть до материальной поддержки».
Увы, приходится вчерне помянуть и две печальные странички из житейской и творческой биографии Гончаровой. Одна, пожалуй, скорее забавна, нежели драматична. Это было так: однажды к ней подошла подруга (тоже актриса) и передала просьбу Василия Михайловича Гончарова — узнать у «нашей юной героини», не выйдет ли она за него… замуж? Это было очень серьезное, хотя и очень потешное предложение. При всей серьезности, оно вызвало хохот у юной Гончаровой («И менять фамилию не нужно будет!»). Хотя смеяться было ни к чему — впору было пожалеть неугомонного старикана.
Зато другая страница была — будто в отместку — гораздо драматичнее. Гончарова ушла из кинематографа, а вместе с тем и из театра. Ушла в 1915 (или все же в 1916-м) году. (Кстати, в трех последних киношных работах ее партнером стал Иван Мозжухин, смело начавший свой триумфальный путь. Занятно, что все три картины были, что называется, из жизни простонародья —