Читать интересную книгу Ночной гонец - Вильхельм Муберг

В деревне наступили перемены. Об этом говорит грамота, прочитанная на уездном тинге в Упвидинге и занесенная в уездную книгу: «Я, Бартольд Клевен из Убеторпа, Скугснеса и Рамносы, сим уведомляю, что три податных хозяйства Брендеболя входят в свободную милю Убеторпа, по каковой причине я эти три хозяйства, согласно привилегиям, данным мне ее величеством, своими почитаю и беру под свою руку, в чем и подписуюсь собственноручно».

Новые порядки заведены в Брендеболе. Они закреплены тингом, одобрены законом, записаны в судебные книги. Отныне Брендеболь — барщинная деревня, со всеми обычаями барщинной деревни. Брендебольцы должны понять, что они теперь барщинные люди помещика Клевена.

Оттого-то и надзирает теперь Ларс Борре за тем, чтобы крестьяне отправлялись по утрам на барщину в господское имение.

Люди эти всегда жили по солнцу. Вставали, когда вставало солнце, а когда солнце садилось, они шли на покой. Они жили как цветы, что всегда поворачивают головки вслед за солнцем. Праведным было для них лишь то, что делалось по солнопутью. По солнцу жили они, и в том была их вера. И сейчас ходит оно по небу извечным своим путем, но для них все пошло навыворот и вспять. То, что вчера было правдой, нынче обернулось кривдой. Настали новые времена. Старые, извечные законы обернулись беззаконием; прежде люди держали путь по солнцу — теперь они идут против солнца. И брендебольцы не могут взять в толк, что же стряслось. Видят, солнце идет по небу своим путем, но сами они разминулись с солнцем. Они идут дорогой рабов. Солнце ходит по небу извечным праведным путем, а на земле творится неправда.

Кучка крестьян бредет по дороге из деревни в барское имение — утром и вечером, взад и вперед, взад и вперед.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики.

* * *

Но недостает среди брендебольцев одного крестьянина. Двенадцать крестьян числится в деревне в поземельной книге, а на барщину идет всего одиннадцать. Двенадцатого никогда не бывает среди брендебольцев. Да о нем никто и не спрашивает. Никто не говорит: «Что же это нет его?». Фохт — и тот никогда не вспоминает его, не спрашивает: «Где этот человек? Почему не явился?»

Одного крестьянина не хватает среди брендебольцев, и все-таки он всегда и повсюду с ними. Он — по взглядах, в выражении лиц, в строптивости и нераденье, и страхе и чаяниях. Он всегда с ними, ибо это он, человек из леса, бередит их тайные раны.

Они стояли у колодца под вечерним небом и, протянув друг другу руки, дали клятву. Сам вышний судия был тому свидетель. И теперь они таят в груди ноющую рану.

Скупы стали на слова крестьяне Брендеболя и не ведут меж собою бесед, как прежде. Они точно стыдятся друг друга. Стараются не глядеть друг другу в лицо. Тот, кто говорит, отводит взгляд в сторону, тот, кто слушает, не смотрит на говорящего. Все они таят что-то на душе, и оттого глаза их не встречаются. Каждый из них скрывает тайную, постыдную рану, которую и помянуть совестно. Взгляд обнажает эту рану, и потому глазам лучше не встречаться, Каждый из них знает, что и другого мучит такая же рана, и они молча уговорились: «Не тронь мою — и я не трону твою! Дадим друг другу покой!»

И только одни из них осмеливается бередить эту срамную рану, он не разделяет позора с другими. Это самый старый из них — Клас Бокк. Иную рану получил оружейник на старости лет — удар шпагой от челядинцев Клевена. Он получил ее, когда стал обороняться и отказался идти на барщину. Но рана эта не позорная, ее незачем скрывать от люден. Рана в руку — почетная рана, не грех ее и обнажить. Его рана — знак мужской доблести, и потому он может бередить тайную, ноющую болячку других. Это рана тех, кто не оборонялся; не исцелится она, потому что ее нельзя обнажить при свете дня и подставить живительным лучам солнца. Ее надо держать в тайности. Рана, которой стыдятся, не заживает. Никто не станет показывать ее, никто не скажет: «Эта рана у меня из-за трусости». Рана эта позорней парши. Точно коросту, скрывают ее от людских глаз. Зуд от нее — как от укуса вши. Нет от нее покоя человеку; он бередит ее с утра до ночи, а она все зудит и зудит. И другие непрошено бередят ее.

Оружейник, тот, кто получил рану в честном бою, спрашивает: «Почему не сделали вы так же, как он? Почему все вы не сделали так же, как человек из леса?»

Когда односельчане по вечерам идут с барщины, Клас Бокк бросает им дерзкие слова: «Своей земле вы теперь не хозяева. Не хозяева вы теперь своему грешному телу! Над вами чинят беззаконие. Нет вам больше мира и покоя в собственном доме». Неужто так будет во веки веков? Тогда уж лучше им лежать в могиле под зеленым дерном. Что же им делать? Это-то они знают: расправиться с теми! Кто такие те, ясно без слов. Оружейник не назвал никого по имени, да и нет в этом надобности. Это прежде всего тот человек, а потом все его прихвостни и приспешники. И едина у людей воля и дума — расправиться с теми. Но, может, они упустили время? Может, уже слишком поздно? Они смирились и покорно ходят на барщину, но доброе оружие еще при них. Еще не опустела стена над почетной скамьей. Исстари висит на ней оружие, и крестьяне носят его при себе, куда и когда хотят, и в будни, и в праздники. Это право свободного человека все еще сохранилось за ними. Они не какие-нибудь недоноски, хотя и надели на себя по доброй воле господское ярмо. Но фохт косится, завидев в деревне крестьянина с мушкетом и топором. Он говорит, что все это оружие надо убрать с глаз долой. Этот душегуб Сведье раздробил плечо Нильсу Лампе, и случилось такое кровавое дело потому, что крестьянам дано слишком много воли и они повсюду таскают с собою мушкеты и топоры. Если в деревне не будет мира и покоя, то придется и на сей счет завести иные порядки. Но Борре надеется, что с той поры, как этот смутьян из Сведьегорда ушел в лес, в деревне некому больше затевать раздоры.

В Брендеболе нет трусливых недоносков. Но отчего же тогда они не пускают в ход оружие, как подобает мужчинам? «Может, уже слишком поздно?» — спрашивают они, упав духом. Никогда не поздно вернуть свою честь, подстрекает их оружейник; никогда не поздно избавиться от бесчестия. Брендебольцев слишком мало, и сами они не могут помочь себе. Но идут толпы крестьян на барщину и в других деревнях. Идут крестьяне в Ростоке и Хеллашё, в Гриммайерде и Рюггаму, в приходах Экеберга и Ленховда, в уездах Линнерюд и Лонгашё. Идут крестьяне во всех уездах Вэренда, Сёдермёре и во многих других уездах окрест. И если каждый из собратьев постоит за себя, то все они станут свободными. Если они сговорятся и поднимутся на помещиков, то все добудут себе волю. Почему же не скачут гонцы с факелами?

Кучка крестьян медленно бредет от деревни к поместью. Они не отстояли своих вольностей, когда пришло время, а теперь ждут помощи, откуда бы она ни пришла. В годы лихолетья косили по деревням священный огонь. Может, где-нибудь зажгут его и теперь? Может, его уже носят по деревням?

Они идут по свободной миле дорогой рабов. Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики.

* * *

Множество всякого люда ехало в эти дни по дорогам, ведущим в столицу королевства. Разодетые, ехали с шумом и грохотом, с пышной свитой родовитые дворяне из замков и поместий. Ехали молчаливые люди в черных рясах из пасторских усадеб, ехали купцы и ремесленники из торговых городов. Все они должны были встретиться в столице королевства. Ехали все сословия, направляясь по всем дорогам в Стокгольм, где повелением ее величества королевы в день Ивана Купалы, в лето тысяча шестьсот пятидесятое созывался сословный собор.

Среди путников были также и выборные от крестьян в серых армяках. Их дорожные коробы были наполнены караваями, туесками с маслом, ломтями солонины, бочонками с селедкой, кругами сыра. Припасов должно им хватить на все время, что будет длиться собор. Это хмурые, молчаливые люди. Но, повстречав на дороге дворян, они становятся еще мрачнее. Нелегка дорожная поклажа, но тяжелее всех она выборным из Смоланда, Грозное напутствие получили они от своих земляков: если выборные не привезут весть о том, что у дворян отобрали крестьянские наделы, то пусть лучше и носа не кажут в родные места! Упаси боже того, кто привезет иную весть! И потому выборные из Смоланда еще угрюмее и мрачнее видом, нежели другие их собратья из крестьянского сословия.

Первый сановник королевский, великий риксканцлер[24], сказал как-то о крестьянах: «Они мне все равно что братья», Может, припомнить ему эти слова на сословном соборе? Но королева сказала, что для нее «лучший крестьянин тот, у кого семь узлов на вожже да семь дыр на шапке».

Выборные из Смоланда везут королеве Черстин гостинец в дорожных коробах: мякинный хлеб, замешенный на соломе, почках и пырее. Раскроют они свои коробы перед ее величеством и станут ждать от нее помощи.

Но нынешним летом пущен по деревням Вэренда штафет[25]. Откуда начался его путь, про то никому не ведомо. Видно, послали его крестьяне какой-нибудь деревни, воротившись однажды вечером с барщины на господском поле. Тяжким, как никогда, показался им путь из поместья в деревню, и захотели они воли. И сговорились они послать штафет своим собратьям, что разделяют их участь. Вырезали на нем все положенные меты и кровью своей поставили на нем родовые знаки; каждый крестьянин поймет, что они означают, и не откажется передать штафет дальше. Доска, обожженная с одного конца и окровавленная с другого, — это призыв, посланный собратьям в беде. И, так же как когда-то несли священные смоляные факелы, несут они теперь штафет.