Читать интересную книгу Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

ясно и точно. Одна пленительно красивая, поразившая моё воображение женщина обратилась ко мне:

– Кто у вас, дитя моё?

– Папа.

– Отец? А у меня муж.

Она так песенно произнесла слово «му-уж», что, казалось, разом открыла, как прекрасна бывает любовь и её тайна. Расспрашивала меня о семье. Рассказывала о себе. И я не заметила, как и почему так легко стала с ней откровенна. Я говорила ей то, чем ни с кем до сих пор не делилась, сказала даже, что не прощу тех, кто отвернулся от нас с мамой в день отъезда из Жихарева, как и тех, кто голосовал за моё исключение из комсомола. Она слушала меня и, не выразив ни согласия, ни одобрения, мягко и печально резюмировала:

– Запомните, дитя моё, вот что: никогда не надо торопиться делать выводы.

Может, не словами был оттиснут смысл этого совета, а интонацией мудрости, но он остался со мной навсегда. И не однажды пригодился мне в жизни. Красота её задумчивого лица, продолговатые серо-голубые глаза, волосы, собранные в пучок, изысканность речи и эти слова живут во мне как память об исчезнувшей человеческой культуре. Там в беседах завещали и дарили столь нестандартные советы, что многие из них осмысливались значительно позже и служили вечно…

– Меня, конечно, сошлют, но вы такая юная. Дай Бог, чтоб вас оставили! – сказала эта дама на прощанье.

– Моя знакомая, – донеслось откуда-то сбоку, – красивая очень женщина, глаз не отвести, и смелая необыкновенно, дошла, представьте себе, до прокурора. Диван у него стоит в кабинете для просительниц… Ну и заверил, что мужа освободит. Обещанного, конечно, не выполнил. А теперь сам загремел.

Иные застигнутые врасплох чувствами люди, избывая здесь горе, всё ещё сохраняли осколки наивной веры в «гарантии». Многие пытались отыскать логику, назвать свой случай ошибкой. Но кто-нибудь горьким скептическим замечанием обязательно обрывал эти попытки:

– Господи, да неужели вы не понимаете, что всё это обдуманно, что делается это специально, чтобы уничтожить интеллигентных людей?

Мне, семнадцатилетней, невозможно было поверить ни в правдивость рассказов о прокуроре, о прорвавшейся к нему на приём женщине и диване, ни в прозорливость догадок об умышленности репрессий.

Очередь моя подошла. Как всегда перед справочным окошком, перехватило горло, и я не сразу смогла выговорить папину фамилию.

– Десять лет. Магадан. Без права переписки, – ответили мне.

Так порешила «тройка».

Всю дорогу меня не покидала мысль, что маму известие о десяти годах и Магадане сразит. Я решила не выкладывать всё сразу, но, увидев мамины глаза, смотревшие прямо в душу, ответила как есть. С того момента между нами установился взрослый язык правды во всём.

* * *

Позже кто-то надоумил сходить ещё раз в справочное Большого дома. Когда этап прибывает на место, говорили, там дают более точный адрес. Тот последний визит в Большой дом был отмечен одним острым, пронзительным впечатлением. Это случилось вдруг: ровный, приглушённый шум голосов сник. Откуда-то изнутри зала накатила тишина. Всё смолкло внезапно и тревожно. Как и многие, я не сразу поняла, где и что произошло. Появившись из боковых дверей, пробиваясь, прорезая толпу, гуськом шли с котомками в руках мужчины с обритыми головами. Их было человек двенадцать-пятнадцать. Кто они? Куда шли? Но инстинкт плотной толпы мгновенно организовал им коридор. Первый из идущих внезапно остановился и захлёбывающимся голосом выкрикнул женскому скопищу:

– Матери! Жёны! Дочери! Слушайте нас! Хлопочите! Вы здесь не напрасно! Пишите всюду! Видите, мы первые из тех, кого выпустили благодаря вашим хлопотам! Женщины, родные, добивайтесь правды! Боритесь!

Боже, что тут началось! Освобождают!!! Всё взорвалось. Справочное бюро НКВД превратилось в шумное, воспалённое поле. Всхлипы рыданий, возгласы и лавина вопросов:

– Откуда вы? С этапа? Из тюрьмы? Сколько отсидели? Кормят как? Скольких выпустили?

И облегчение: ну конечно же, этого и надо было ждать! А вы говорили! Дурной сон прошёл! Недоразумению конец! Выпускают! Администрация Большого дома уже наводила порядок, мужчин подгоняли, а женщины ещё наперебой цеплялись за них вопросами. Царило ликование. Возрождённая вера взвинтила нервы, опьянила. Верить хотелось зримому, услышанному, а не тому, что было уже Судьбой и не поддавалось пониманию. Не все предались ажиотажу. Нет. Многие тут же поостыли. И даже я, несмотря на начавшийся пляс воображения, ощутила в себе раздвоенность. Домой я тем не менее мчалась с вестью: «Видела, выпускают!»

Мы пили чай, строили планы: папа вернётся, его надо будет подлечить; ни о каких отъездах из Ленинграда теперь и речи быть не может; какая досада, что его успели отправить на этап, на возвращение уйдёт больше времени, ведь дорога дальняя… Но папа не вернулся.

Маленький отряд, пересёкший зал справочного бюро Большого дома, мог быть случайной партией выпущенных на свободу заключённых. Мог быть инсценировкой, провокацией, как считали некоторые. Всё виденное позже давало основание считать, что попытки мужественных и честных людей в аппарате рвануть руль в другую сторону действительно имели место. Место, но не успех. За отчаянный замысел прекратить сумасшедший потоп, сдержать лавину арестов им самим пришлось позднее разделить судьбу репрессированных. Ушедшие эшелоны с арестованными продолжали отстукивать вёрсты к восточному краю Союза, к океану, к бухте Нагаево, к смерти. Дармовая рабочая сила заключённых уже приносила стране доход. Дело было задумано прибыльное.

Магадан – папин адрес. И всё. Что такое «без права переписки» – поняли буквально. Я думала об отце постоянно. Так получилось, что, битая им, так и не узнавшая, что такое отцовская нежность, я оказалась связанной именно с ним особенно прочно и навсегда.

В наследство достались неразрешимые вопросы: почему с моим отцом, со множеством таких, как он, жизнь обошлась именно так? Он руководствовался светлой идеей строительства нового, справедливого общества, стремился быть полезным ему. Это в его жизни было главным. Но при этом он на свой страх и риск успевал остановиться и сделать так, как подсказывала ему совесть. Тепла в семье было мало. Душевность почиталась излишеством. Самым страшным злом в семье была объявлена ложь. Органическое её неприятие. Ни в чём. Ни одной копейки, помимо жёсткой зарплаты. При этом в доме никогда не велись мелочные разговоры. Никакого мусора в общении, в словах. Отец, красивый в молодости, вернулся из Сибири после коллективизации худым и измождённым. Опростился и огрубел на строительствах. И совсем больным стал ко времени ареста. О чём он думал, что чувствовал при аресте? Потом, когда пришлось повторить его путь, я уже не разумом, а клетками ощущала, как он переносил свою долю.

* * *

Отец Эрика тоже получил десять лет. Место назначения – тот же Магадан, тоже «без