Читать интересную книгу Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Евгений Елизаров

Уже через два месяца после пострижения Соломонии он был повенчан с Еленой Глинской. Но для многих современников было очевидно, что не только естественное для каждого мужчины желание иметь сына, не только политические соображения и забота о безопасности престолонаследия – похоть и сладострастие лежали в основе этого нового брака. Ради «лепоты лица» молодой жены Василий III сбрил бороду, а это означало многое, ибо в умах того времени брить бороду означало посягать на образ Божий. При этом брадобритие тогда выглядело куда более вызывающим эпатажем, чем сегодняшнее раскрашивание всеми цветами радуги гребня молодежной стрижки «под ирокеза».

О молодой жене великого князя, в свою очередь, ходили не менее темные слухи. Существовали сильные сомнения в ее целомудрии. Ясно, что все эти сомнения не могли не подогреваться теми, кто был недоволен приближением к русскому трону новых людей. Кроме того, самый брак с Еленой Глинской в глазах многих был решительно незаконен. И вот эта незаконность прямым насилием над церковью устроенного брака, помножаемая на незаконнороженность наследника приводила к появлению мрачных, если не сказать грозных апокалиптических, предчувствий. Уже тогда ходили жуткие предсказания о том, что зачатый в двойном грехе наследник станет государем-мучителем. Тем более нет ничего удивительного в том, что значительно позднее, в годы опричнины, писалось: «И родилась в законопреступлении и сладострастии – лютость» (в другом переводе[1]: «через попрание закона и похоть родилась жестокость»). Правда, слова эти принадлежали князю Андрею Курбскому («История о великом князе Московском», в оригинале – «История князя великого Московского о делех, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима»), который к тому времени (1573 г.) уже стал злейшим врагом Иоанна, чем-то вроде Льва Троцкого для Иосифа Сталина, но выражали они именно то, что хотелось услышать многим.

Знамением неба было и то, что второй сын княгини Елены, рожденный в 1532 году, появился на свет неполноценным. В летописях так и записано: «не смыслен и прост и на все добро не строен».

Мог ли не знать обо всех этих слухах честолюбивый Иоанн, которому вскорости предстояло стать русским государем?

История покажет, что идефиксом, наложившим свою неизгладимую печать чуть ли не на все составляющие его мировоззрения, больше того, на всю его (так никогда и не сумеющую окрепнуть) психику станет осознание будущим царем своей исключительности, собственной избранности. И вот здесь вполне уместно спросить: только ли далеко идущие политические расчеты лежали в замысле венчания его на царство? Не сопрягалась ли высшая алгебра земной геополитики с вечной мечтой немногих о прямой прикосновенности к чему-то надмирному?

Все это уже было в истории. И не однажды! Не один великий философ Греции намекал на божественность своего происхождения, но только ли желание утвердить свои идеи в умах двигало ими. С обожествлением своей персоны легко согласился и Александр; поговаривали, что причиной тому была чисто политическая конъюнктура – ментальность Востока требовала божественного происхождения завоевателя, чтобы подчиниться ему, но только ли это заставило его сделать такой шаг. Не звучала ли и здесь тайно лелеемая песнь о собственном – неземном – величии?

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом, – говорит мудрый Экклезиаст, – Время раждаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять, время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру».[2] Так что юные годы – это далеко не самое лучшая пора для того, чтобы задумываться над практическим обустройством всех тех вещей, которые обставляют нашу жизнь. Это, скорее, дело мудрых богатых опытом наставников; собственно, именно для того они и существуют в нашем мире. И даже для того, кто уже самим своим рождением призван властвовать, молодость – это еще не время задумываться о долгосрочных целях практической государственной политики. Поэтому вряд ли идея венчания на царство в той полноте, в какой она была осознана политологами и дипломатами того времени, принадлежала самому Иоанну, хотя именно он, как гласит историческое предание, поразил бояр своим неожиданным и зрелым для шестнадцатилетнего юноши рассуждением о необходимости обращения к старинным отеческим обрядам. Скорее всего, она просто счастливо совпала с чем-то заветным и тайным, что давно уже вынашивалось в его собственной душе, а то и просто была более поздним измышлением придворных идеологов.

Впрочем, такая ли уж глубокая тайна то, чем занято формирующееся сознание вступающих в жизнь юношей? В раннем возрасте человек еще не располагает ни развитыми знаниями об окружающем, ни даже просто жизненным опытом, чтобы задумываться над долговременными практическими следствиями всех предпринимаемых им практических действий. Но вместе с тем именно эта счастливая пора располагает к каким-то отвлеченным схоластическим философствованиям. И, разумеется, самой благодатной материей всех этих мечтательных размышлений является собственная исключительность. Хранить и лелеять ее – едва ли не самое любимое занятие всех одаренных природой честолюбивых юношей. А Иоанн без всякого сомнения был весьма щедро одарен природой.

Но вдумаемся. Есть исключительность, в которой тайно убежден лишь тот, кому она ниспослана небом, и ему еще предстоит доказывать свою особость всему миру. А есть избранность, вообще не требующая никаких подтверждений, величие, которому долженствует уже изначально быть очевидным для всех.

Нам трудно понять это сегодня, по истечении многих столетий просвещения и республиканизма, но в те поры уже самый обряд миропомазания делал человека прикосновенным к миру совершенно иных материй, автоматически ставил его вне обычного людского круга – даже если это был круг немногих. Но вот вопрос, который, как кажется, не раз задавал себе и будущий русский самодержец: только ли исключительность происхождения подводит человека под этот магический древний обряд, только ли прямое генетическое родство с великими дает неоспоримое никем право на венец?

Шестнадцатый век, напомним, – это век великих дерзновений. Дерзновение же практических дел решительно неотделимо от дерзновения мысли – одно никак невозможно без другого. Меж тем мысли этого века уже коснулось великое откровение разума о том, что Бог дарует человеку две вещи – талант и свободу. Но талант требует от него непрестанного труда («душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь»), свобода же в принципе неотделима от ответственности, и чем выше мера свободы, тем тяжелее этот вечный сопряженный с нею груз. И вот человек, убоясь и того и другого, как нерадивый раб, зарывший в землю серебро своего господина, зарывает свой талант и добровольно отчуждает в пользу кого-то другого дарованную ему самому свободу.

Есть в этом что-то от слабости человеческой природы, которая и самого Петра заставила трижды за одну ночь отречься от Спасителя. Впрочем, может быть, это еще и косвенная форма признания собственной недостойности тех великих даров, которые ниспосылаются каждому из нас самим Небом.

Но все же отрекается не каждый, ведь есть же и те, кто, в отличие от слабых и недостойных, способен не только сохранить, но и (подобно другому рабу из той же притчи) приумножить дарованное. Не лучших ли из них – лучших – избирает Господь? Саул был сыном хоть и знатного человека, но все же известного лишь среди вениамитян, одного из двенадцати колен израилевых, Давид играл на гуслях перед Саулом, – но именно они были помазаны на царство.

Так только ли одно происхождение даровало ему, Иоанну, право на царский венец?

Впрочем, и происхождение во все времена тоже играло немаловажную роль. Родословие Давида безупречно настолько, чтобы составить элемент родословия самого Иисуса. Даже греки, истинные поклонники, как кажется, только одного – разума, отнюдь не гнушались искать своих родоначальников среди бессмертных обитателей Олимпа. На Руси в парадоксально искаженной форме это предстанет еще и в виде самозванства: ни Григорию Отрепьеву, ни Емельяну Пугачеву, ни кому другому никогда не пришло бы и в голову притязать на трон под своим собственным именем. Так что одних личных качеств было еще далеко недостаточно, чтобы доказать обоснованность каких-то своих притязаний.

Тут же – зачатие в «законопреступлении и сладострастии». А ведь это не только червь ничем не устранимого сомнения в легитимности престолонаследования в сознании окружающих, но и в собственной душе унизительная мысль о том, что нежно лелеемая сказка, золотой сон о собственной избранности в действительности – лишь сладкий самообман и не более того.