Читать интересную книгу Елена - Александр Дюма-сын

— Куда ты? — спросил Густав.

— Повидаться с матерью, — отвечал Эдмон, стараясь казаться равнодушным. — С тобой еще мы увидимся?

— Непременно; я сегодня буду у вас.

— Так до свидания. Прощайте, добрая моя Нишетта, — сказал де Пере, обнимая гризетку. — Еще раз благодарю вас за веселый вчерашний обед. Когда-нибудь еще устроим такой же.

Проводив Эдмона до дверей, Густав был поражен бледностью и каким-то насильственным спокойствием своего друга.

— Не решайся ни на что без меня, — сказал он.

— На что мне решаться? И зачем? — отвечал де Пере с улыбкой. — До того ли теперь?

— Будь мужественнее! Не падай духом.

— Разве я унываю? Люди, мой друг, могут ошибаться, не правда ли? Бог не без милости! Еще есть надежда.

Эдмон еще раз пожал руку Густава и поспешно ушел.

— Ведь говорит так, чтоб только не огорчать нас, — сказал Густав, закрыв дверь и возвращаясь к Нишетте. — А посмотри только на лицо его: смерть! Страх, что происходит! И зачем было тебе писать это несчастное письмо!

— Могла ли я думать, что оно попадется Эдмону? — отвечала, заливаясь слезами, Нишетта. — Густав, не брани меня: мне и без того больно.

— Вот что, Нишетта, не будем обманывать себя пустыми надеждами. Лучше всегда рассчитывать на дурное: ошибемся, так наше счастье. Эдмону остается жить не более пяти лет.

— Бедный Эдмон!

— Так пусть эти пять лет проживет он счастливо; я должен ему это устроить, потому что, видишь, Нишетта, я к нему так привязан, что если он умрет и если мне в чем-нибудь придется упрекнуть себя — я застрелюсь сам. Теперь вот что скажи: Елена живет с отцом, больше с ними никого нет?

— Никого… Гувернантка…

— Ну… а больше никого?

— Никого, а ты хочешь идти к ней?

— Да, пойду.

— Зачем?

— Это уж мое дело, я должен.

Густав обнял Нишетту и вышел.

Когда он скрылся в дальней аллее бульвара, гризетка накинула шаль и отправилась в церковь; там она поставила свечу, с верою помолилась и воротилась домой с облегченным сердцем.

В это время Эдмон был уже у матери; мысли и опасения, волновавшие ее накануне, почти совершенно рассеялись, она встретила сына улыбкой и поцелуем.

Но Эдмон не мог одолеть тайной грусти, против воли выражавшейся на лице его; мысль о письме его не покидала.

Несколько раз г-жа де Пере с участием расспрашивала его, что с ним, и по неясным ответам его приписала его задумчивость первым волнениям возникающей страсти.

Сердцу человеческому, успокоенному надеждой, трудно опять возвращаться к сомнению: г-жа де Пере после тяжелого предчувствия, омрачившего ее накануне, как мы видели, почерпнула новые силы в религии.

Эдмон, по возможности, старался быть веселым за завтраком, рассказывал матери про свою встречу с Нишеттою и про назначенное ею свидание, но еще тяжелее стало ему, когда он остался в своей комнате один, с глазу на глаз с угрожающей ему будущностью.

Он закрыл лицо руками и задумался.

«Странная наша жизнь! — думал он. — Вот родился ребенок, молодые супруги благословляют небо, видят в этом ребенке залог своей взаимной любви. Он открывает глаза, новая душа жаждет впечатлений и уже откликается на все окружающие ее явления. За новорожденным следит зоркий глаз матери, которую беспокоит каждый ничего не выражающий крик ребенка, за ним ходят, как за слабым растением, для существования которого каждый день нужно определенное количество воды, света и тени. Воспитывают его так, как будто ему определено жить вечно; ум его обогащают познаниями, в сердце развивают чувствительность. Он подрастает. На него возлагают надежды, замечают его наклонности, вкусы, стараются угадать призвание, предоставляют ему выбор карьеры, доставляют ему знакомства, связи, гордятся его успехами, благодарят и благословляют Бога. Вот ему минуло двадцать лет: жизнь является перед ним, полная очарований; в нем развились здравые понятия рассудка и любящие способности сердца. Он уже сам надеется составить себе будущность, чувствует требующее исхода раздражение нравственных сил, он уже может дарить окружающим его счастие так же, как в детстве принимал его сам. В сердце его встают благородные побуждения быть полезным деятелем в обществе, внести свою долю труда на алтарь науки или искусства, мысль его принимает обширный полет, он занят… будущность ему улыбается — и он счастлив. Родители его им не нарадуются, видя в нем живой памятник своей любви и молодости; и вот в одно прекрасное утро в ребенке замечают расстройство легких, говорят, что он должен умереть, что через самое короткое время с его трупом придется заколотить в четыре доски все его прошедшее и будущее, все его надежды и счастие; что он более не увидит тех, кого любил, что любящие его более его не увидят, и что вместо исполненного жизни и сил человека останется могила с вырезанным на камне именем покойника.

Ужасно! И эта участь предстоит мне!

Да, я живу, мыслю, чувствую, люблю, мое существо откликается всему, требующему в природе ответа, и вдруг через самое короткое время глаза мои уже не будут видеть, тело будет лежать бездыханно, мозг мой уже не будет действовать, сердце, так сильно бьющееся теперь при звуке одного имени, умрет, и моя любовь пропадет бесследно. Я умру, и никто не заметит пустого места, никто не заметит моего отсутствия; появятся другие люди, так же будут жить, видеть, понимать, чувствовать и любить и так же, как я, исчезнут!..

В мои годы жизнь расточают весело, беззаботно; в прошедшем воспоминаний немного, будущее кажется вечным; дни пролетают один за одним незаметно — так богато сердце надеждами. А я — я не могу себя обманывать, я знаю свое положение: каждое утро станет меня будить мысль: кажется, вечером все кончится; каждый вечер буду засыпать, неуверенный, утром проснусь ли. И потом — потом вдруг моя мать страшно закричит — а я уже не услышу ее крика, потому что уже все будет кончено…

Надо мной прочитают молитву, уложат меня в тесный ящик, потом закопают в землю; в последнем пристанище будет мне лучше, покойнее, чем теперь, когда целый мир перед мною открыт…

Образ мой будет все тот же, разве посинеет да вытянется тело, но уже все земное будет мне чуждо, а душа полетит свободно…

Что бы я ни делал, что бы я ни придумывал — это должно сбыться.

А как многое привязывает меня к жизни! Я, во-первых, люблю мать, положившую в меня всю себя и не властную обеспечить мою жизнь. Я люблю Густава — да и как не любить его? Он бы, кажется, готов был принять от меня болезнь, если б знал, что это может составить мое счастье. Я люблю Елену… видел ее всего три дня и уже люблю, и уже она успела доказать мне и любовь и сочувствие… Люблю, наконец, Нишетту: доброе дитя будет обо мне искренно плакать…

И я все-таки должен упасть на половине дороги, и без меня все меня любившие должны продолжать путь свой…

А я еще плакал, часто плакал при мысли, что буду свидетелем смерти матери!.. Боже!.. Благодарю Тебя, что не знать мне этого горя!»

Исполненный грустных, сердце сжимавших размышлений, Эдмон встал и несколько раз прошелся по комнате; подойдя к окну, он его отворил и несколько времени безучастно смотрел на прохожих.

Вдруг непроизвольно произнес он дорогое ему имя Елены и, не давая себе отчета в своих действиях, подошел к столу, левой рукой облокотился и принялся писать:

«Елена, — писал он, — чувствую, что люблю вас с сегодняшнего утра еще сильнее. Я вас видел в церкви: может быть, вы за меня там молились.

Чего не испытал я в эти три дня? Что мне теперь делать, Елена? Вы мне советуете ехать. Куда я поеду? Искать где-нибудь на юге климат, где бы мог протянуть несколькими месяцами более?

Чтобы мать узнала, что я болен! Чтобы вас больше не видал? Зачем я поеду? Чтобы возить по свету свою болезнь, свою скуку, свое отчаяние? Чтобы умереть под чуждыми небесами, в одиноком номере гостиницы? Стоит ли для этого спорить со смертью?

Но я еще могу быть счастлив; роковое открытие, сделанное мною сегодня, может даже быть причиной моего счастья. Бог и вы можете это сделать. Немного людей, уверенных в счастливой будущности, но я убежден твердо, что три года могу быть счастливым, бесконечно счастливым. Три года с любимою женщиною — разве это не вечность, разве на всю жизнь мало такого счастья?

Если бы я вам сказал, Елена: — Мне немного остается жить и от вас зависит, чтобы я проклинал или благословлял немногие оставшиеся мне годы. Пожертвуйте собой, будьте женой мне, и в короткое, определенное мне Богом время все, что только может сделать человек для счастья любимой женщины, все, о чем только может мечтать, — я все сделаю, осуществлю все.

Жертва велика, Елена, но моя смерть близка, я умру — вы будете свободны. Вы узнаете счастье жизни и потом выберете себе другого спутника, на долгую, безмятежную жизнь.