Я думал: неужели однажды исчезнут этот труд и эти люди? А с ними — весь их опыт, быт и язык? И машины отнимут у нас упоительную до самозабвения радость физического труда? Ведь действительно: одни старики. Я — почти случайно здесь. Да еще некий, воображаемый пока, беспутный «Геночка», посланный бабкой помогать родне.
Я не заметил, когда старики смолкли. Вдруг совсем рядом, на улице, пиликнуло. Кто-то в избе хмыкнул:
— В гармоню никак собрался играть.
— Неужели он с гармоней на покос приехал?
— С ней, баламут.
А гармонь действительно заиграла. И не грустное что-то, а незамысловатое, резвое и беспечное.
Ты не плачь, моя фуражка, —Козырек тебе пришьем.Не тужи, моя милашка, —Жениха тебе найдем.
Голос, неожиданно чистый и ладный тенорок, выпорхнул в ночи, как жаворонок после дождя. Гармонь играла, не оставляя места скорбной лесниковой душе, которая будто бы бродила еще в потемках возле кордона. Гармонь заливалась. И в разухабистых и озорных звуках ее не было никакой непристойности. Вдруг все умолкло.
— Пустила! — выдохнули разом в избе.
— Почет серой капусте в базарный день.
— Лучше бы не пускала, — сказала та, самая старшая. — Намается еще хуже, чем одна. С ним баушка только и справляется.
— И эта справится. Подберется половчей, да и…
— Не нужно мне нисколько про них, — зевнула старуха. — Своих забот полно. — И почти тут же всхрапнула.
Вслед за ней фигурно заприсвистывал и одинокий дед на печи. Тетя Дуня еще поворочалась немного, затем встала, заперла дверь и легла, затихла. Темнеть перестало, но до рассвета оставалось еще часа два. Когда я уснул, не помню.
Геночка заявился к утру, в четыре часа. Небольшого росточка, сухонький, курносый и, кажется, рыжий. Виновато поскребся в дверь, на печь полез прямо с гармонью. Та неосторожно пиликнула.
— Айда, поиграй нам сверху, — сказала тетя Дуня. — Все веселей встанем.
— Он за ночь до того, поди, наигрался, что до вечера, как опоенный, ходить будет.
— Это… — в Геночкином голосе скрывалась застенчивость, — я лесничихе один уповод покосить обещался. Если баушка приедет, пусть меня не теряет.
— Коси, не жалко, — ответила хозяйка. — Жениться не надумал?
— Посмотрим, — ответил парень сквозь сон.
— Его бы женить, — нехотя пробормотала самая старшая. — А после жену отобрать. Вот тогда бы узнал.
Но что бы он узнал, никто не стал спрашивать.
Светало. Все потихоньку вставали, неторопливо, с отдыхом, одевались и уходили на свои делянки.
Я шел, и многие вчерашние мысли казались мне уже несправедливыми. В конце концов, не одни старики. После работы приедут и помоложе. Мне же самому косить, пожалуй, даже нравится. И если я летом ни разу не побываю на покосе, то посчитаю себя… обделенным, что ли.
На своей еланке я достал отяжелевшую от росы косу. Поправил ее бруском и пошел первый ряд. Тело с непривычки ныло, но косить по холодку было легко. И тот дурманящий запах, что исходит от травы в жару, еще не появился. Кончив ряд, я прошелся по лезвию бруском. Недалеко реже, чем у меня, отозвались брусками те, с кем я коротал ночь. Дед мой говорил, что по этому звуку можно определить, кто косит: старый или молодой, усталый или нет.
«Пришли уже», — подумал я про стариков.
Было очень тихо.
ОДНА СУДЬБА
МАГНИТОГОРСК: ИМЕНИ БОРИСА РУЧЬЕВА
Литературное объединение имени Бориса Ручьева всего лишь на год моложе своего города, так что творческое становление его первых поэтов и прозаиков происходило в котлованах, на строительных лесах будущего гиганта отечественной индустрии. Первые из первых певцов Магнитки — Борис Ручьев, Василий Макаров, Александр Ворошилов, Александр Авдеенко, Михаил Люгарин, Яков Вохменцев, Александр Лозневой, Марк Гроссман — заложили те добрые традиции, которые свято поддерживаются многими поколениями литераторов Магнитогорска.
Ежегодно в один из «литературных вторников» (так называют они свои занятия) объединенцы приходят в музей-квартиру Бориса Ручьева: старые фотографии, журналы, некогда издававшиеся в Магнитогорске, книги их предшественников — все это убеждает в том, что литераторы Магнитки всегда черпали вдохновение в гуще рабочей жизни.
Трудно предсказать, для кого из нынешнего поколения литературного объединения поэзия станет судьбой, но ясно одно — и для них главным источником творческой мысли есть и будет труд.
Н. Кондратковская, член Союза писателей, руководитель литературного объединения имени Бориса Ручьева г. Магнитогорска
ВЛАДИМИР ЧУРИЛИН
♦♦♦
Я шел в огонь,
Он зубы свои скалил,
Ему, видать, понравилась игра.
А город спал, морозен и хрустален,
И ничего не ведал до утра.
Гостеприимно выстроились стены,
Спешил в тепло усталый человек,
А я стоял у дымного мартена,
Тяжелый пот отряхивая с век.
Мне в эту ночь то плакалось, то пелось,
Гудела сталь в оплавленном ковше,
И ничего так страшно не хотелось,
Как устоять на этом рубеже.
ВАСИЛИЙ СКРЕБКОВ
♦♦♦
Полвека шумит мой завод многотрубный.
Здесь реки стальные начало берут,
И тем я горжусь, что достался мне трудный,
Но очень уж нужный для Родины труд.
Пусть жаром печет и вздуваются вены,
Но большего счастия нет для меня —
Быть сыном Магнитки, стоять у мартена
И чувствовать сердцем дыханье огня.
Горячей работой нельзя не гордиться,
Я возле металла душою окреп
И каждому низко готов поклониться,
Кто честным трудом заработал свой хлеб.
ЛЕСОРУБЫ
Мы в бору бригадой жили,
Строевой валили лес.
Нас наотмашь ливни били
С громыхающих небес.
Комариным звоном пела
Зауральская жара,
И спина деревенела
В этом пекле до утра.
Сам старшой дивился зычно:
— Наворочали ж мы дур! —
И заканчивал обычно:
— Баста, братцы! Перекур!
Все лежали и дымили,
Передышку дав рукам,
А над нами сосны плыли
По белесым облакам.
Ни один меня в бригаде
Не обидел, не ругнул —
Понимали: хлеба ради
С малых лет я спину гнул.
Оттого на равных взяли,
Хоть и был почти малец,
Что геройской смертью пали
Старший брат мой и отец…
Кончен день. Старшой солидно
Говорил: «На стан пора», —
И, меня жалея, видно,
Кто-то нес два топора.
После ужина курили,
Заводили разговор
И про то, как немца били,
И про то, как немец пер,
Про находчивость солдата,
Про чужой, постылый край,
Да просили Федьку-хвата,
Побасенку, мол, поддай.
Взрывы хохота летели
В остывающую синь.
Мужики едва хрипели:
— Ну и Федька, сук-кин сын!
Разговор кружился птицей
В свете гаснущего дня.
Сон морил, и тихо лица
Уплывали от меня.
Может, в эти перегрузки,
В дни усталости до слез
Всей душою к людям русским
Я, как деревце, прирос,
И за все, что я имею,
Перед ними я в долгу
И, наверно, жизнью всею
Рассчитаться не смогу.
РИММА ДЫШАЛЕНКОВА
♦
ГОРНОВОЙ
Чугун похож, конечно, на дракона,
Когда дыхнет из каменного горна
Огнем и серой, звездами и мглой,
И лишь глаза прикроет горновой,
И кажется — качнулась даже домна;
Пошел чугун, коварный и упорный,
Когтями жидкими нащупывая путь,
Уже готовый в сторону плеснуть.
А горновой над струями слепыми,
Как дрессировщик с прутьями стальными…
Ползет чугун, свивает два кольца,
Гудит, брезгливо сплевывает шлаки,
А горновой, как под броней, под шляпой,
И пот ручьем с прекрасного лица.
О, как чисты два этих существа,
Две силы, непохожих друг на друга,
Две воли, где ни боли, ни испуга,
А на победу равные права!
Иди, чугун, волшебный рудный зверь,
Послушный, золотой и полновесный.
Твоей красой, как благородной песней,
Вновь человек наполнился теперь.
ЛЕОНИД НОВИКОВ
♦
ЗАВОДСКИЕ ДЕРЕВЬЯ