преподавателям. Среди них был Макс Хейворд, руководитель диссертации Шейлы и мой «моральный наставник» после того, как меня первоначально приписали к Теодору Зельдину. Французский историк Зельдин создавал атмосферу эксцентричности, чрезмерной даже для Оксфорда. Хейворд сменил Зельдина вскоре после моего приезда, потому что мне нужно было дополнительно обучаться русскому, а он перевел «Доктора Живаго» (вместе с Маней Харари), стихи Владимира Маяковского, Анны Ахматовой и многих других великих поэтов. Холостяк, он напоминал мне Ричарда Бертона, и не только из-за его предполагаемой любви к бутылке. Он казался застенчивым и в качестве морального наставника нимало не интересовался ни моей моралью, ни нравственностью [Fitzpatrick 2014: 12-15, 267-269, 338-339]. Мы встречались в его просторной квартире над Русским центром на Чёрч-Вок. Он просил меня прочитать что-нибудь вслух по-русски, пару абзацев, а затем я переводил этот кусочек. Хотя у него не было текста перед глазами, он неизменно знал, где я споткнулся и когда ошибся в слове или фразе, как если бы хранил их все в памяти. Я смотрел на него с благоговением.
Присущее мне чувство постороннего всюду никогда меня не покидает и требует некоторого исследования. Скорее всего это связано с представлениями о классовом разделении и моим неоднозначным отношением к своему вхождению в привилегированный класс. Пусть отец гордился моими достижениями, я задавался вопросом, не предаю ли я его приверженность социальному равенству и справедливости, став частью академической элиты. Но дело было даже в большем. Несмотря на то что мы с Габи высмеивали большую часть культуры британского высшего общества, втайне я восхищался кажущейся легкостью существования «этих придурков». Наверное, поэтому я постарался сгладить шероховатости своего нью-йоркского акцента – я заметил это за собой по возвращении домой, разговаривая с членами семьи[44]. Мне хотелось и принадлежать, и не принадлежать. В конце концов я осознал, что эти сложные чувства – источник моей решимости добиться успеха, чтобы стать лучше или, по крайней мере, сравняться с теми, для кого все это было так естественно.
Теннис. Подобно тому как мой комплекс неполноценности по отношению к своему более высокому, более спортивному и во всех отношениях более опытному брату трансформировался в творческую энергию, необходимую, чтобы побеждать его и в игре (после чего теннис стал моим спортом), и в Оксфорде, и за его пределами, я преодолел свою социальную неуклюжесть и неуверенность в своих интеллектуальных способностях посредством полной самодисциплины и тяжелого труда. Мне кажется, что, если говорить с позиции психологии, это синдром, знакомый не только европейским евреям, но и таким «разрушителям барьеров», как, среди прочих, представители расовых меньшинств, которые проникали в ранее полностью белые школы в Соединенных Штатах, женщины, ломавшие формальные и неформальные гендерные барьеры. Покажите, что вы можете победить их на их поле. Покажите, что ваше место здесь, даже если вы презираете их компанию, а они не особенно жаждут вашей. Пусть аналогии несовершенны, но наводят на размышления.
Неоднозначное отношение Шейлы к Оксфорду частично проистекало из ее «колониального» статуса, тогда как мое было связано с тем, что я был нью-йоркским евреем. К тому времени, как я прибыл в Колледж Св. Антония, евреи уже давно штурмовали бастионы Оксфорда. Сэр Исайя Берлин, чьи редкие лекции я прилежно посещал, возглавлял соседний колледж, Вольфсон. Такие Берлины и Намиры проложили путь для других, например Теодора Зельдина и Гарри Шукмана. Отец Шукмана, портной, эмигрировал из России до 1917 года, а Гарри к тому времени, когда я познакомился с ним как научным руководителем моей диссертации, казалось, идеально вписывался в особенности жизни оксфордского профессора. Его публикации становились популярными, среди них «Ленин и русская революция» (1967) и «Русская революция» (1998). В 2006 году Валентин Митчелл, который описывает себя как «издателя книг в области изучения евреев, Ближнего Востока и Холокоста», выпустил свою самую оригинальную книгу. Главной темой было то, что происходило с российскими евреями в Британии после того, как правительство Его Величества ввело в 1916 году воинскую повинность, а затем после свержения русского царя. Интерес Гарри к этому вопросу возник благодаря опыту его отца, который вернулся в Россию в 1917 году, чтобы защищать революцию, а затем, во время Гражданской войны, перешел на сторону белых [Shukman 2006].
Дело в том, что, где бы они ни родились – в царской Польше в случае с Памиром, царской России в случае Берлина, Британской Палестине, как Зельдин, или в рабочих предместьях Ноттингема, как Шукман, – эти евреи сумели стать истыми англичанами. Я бы так никогда не смог, но даже если бы смог, мое мятежное, оппозиционное правящему классу сознание посчитало бы такую трансформацию предательством. Джошуа Шерман, пересаженный на нью-йоркскую почву еврей, выпускник Колумбии 1954 года, помог мне обрисовать дистанцию, которую мне пришлось бы пройти. Бывший банкир с юридическим образованием в Гарварде, Джошуа поступил в Колледж Св. Антония в 1967 году. По окончании докторантуры в 1970 году он остался там научным сотрудником. Неизменно добрый ко мне и приятный в целом, этот человек тем не менее демонстрировал довольство собой и англофилию, противоположные моему собственному представлению о себе. Прямо с баррикад на Морнингсайд-Хайтс, в поношенной армейской куртке, которые были так популярны среди антивоенных активистов, с длинными – в знак протеста – волосами, я наслаждался противостоянием с напыщенной профессурой Русского центра. Недаром Мена говорила обо мне в своих мемуарах как о «твердокаменном марксисте» («marxista puro е duro») [Monica 2005: 268], а Рональд Хингли, переводчик, претендовавший на статус историка, называл меня «бельмом на глазу колледжа»[45].
Шукман относился ко мне с большой терпимостью, хотя мне не помешало бы получать более строгое руководство. В октябре 1972 года я написал ему письмо с просьбой дать рекомендацию в поддержку моей заявки на поездку в Москву по американской программе обмена: «Несмотря на то что мы нечасто общались в последние два года, уверен, что вы достаточно осведомлены о моей работе, чтобы дать ей разумную оценку». Правда состоит в том, что моя работа состояла не более чем из одного очерка, который я написал для другого профессора («в котором вы нашли много оснований для критики») и «наших неформальных бесед и совместного чтения в мои первые два семестра в Оксфорде». Не слишком много. Как и Гарри, я виню в том себя, но настоящей проблемой был оксбриджский подход к «магистрантскому» образованию. Передо мной лежит вариант резюме, которое я написал в 1974 году, когда начал подавать заявки на академические должности в Соединенных Штатах. Там приведен список из семи «соответствующих курсов», в которых,