Читать интересную книгу Белый павлин. Терзание плоти - Дэвид Лоуренс

У мистера Сакстона паслось тридцать овец на общинных лугах. Джордж решил: самое верное средство для их сохранности — спать возле них. Он соорудил шалашик из досок от забора, покрыл хворостом, и в солнечные дни мы натаскали вдобавок папоротника-орляка, уже порядком жухлого. Джордж проспал там неделю. За это время его мать постарела на год. Холодными утрами, стоило только забрезжить рассвету, она выходила на крыльцо и высматривала, не покажется ли сын. Она неустанно думала о нем.

Поэтому в субботу он принес свои коврики домой и отвел на пастбище суку по кличке Джип, чтобы та приглядела за стадом вместо него. Некоторое время мы сидели, глядя на звезды, мерцавшие над темными холмами. Иногда слышно было, как блеют овцы, как шуршит кролик в зарослях ежевики, как поскуливает Джип. Над кустами дрока навис туман, и сплетенные ветки ежевики казались белыми… говорят, это дьявол набрасывает свою сеть на куманику, едва только кончается сентябрь.

— Я видел тут двух парней. С мешками и сетью, — сообщил Джордж, пока мы сидели, выглядывая из его шалашика.

— Браконьеры, небось, — предположил я. — Ты их окликнул?

— Нет… они меня не заметили. Я спал, ко мне под одеяло забрался как раз кролик, весь дрожал, бедняга, за ним гналась гончая. Ну, я дал псине по шее, та с визгом убежала. Кролик немного побыл у меня… потом тоже убежал.

— Как у тебя настроение?

— На все плевать. Мне наплевать, например, на то, что может произойти сейчас. Отец вполне справляется без меня, а у мамы ведь есть еще дети, которые о ней позаботятся. Думаю уехать за границу.

— А раньше почему этого не сделал?

— Не знаю. Дома так уютно, всегда есть чем заняться. Кроме того, здесь родные, друзья, а в чужой стране ты один, как перст.

— Тогда почему решил вдруг уехать?

— А чего ради тут оставаться? В долине все дичает, приходит в запустение. Не о чем мечтать, не на что надеяться. Вокруг одно и то же, никаких перемен… все вокруг вызывает у тебя одни и те же мысли, одни и те же чувства, а так хочется какой-то новизны. Да и вообще есть ли здесь что-нибудь стоящее? Имеет ли смысл моя жизнь здесь?

— Я думал, — сказал я, — раз тебе тут хорошо, значит, само по себе это чего-нибудь да стоит.

Он застыл и не отвечал мне.

— Что тебя гонит прочь? Разве не жаль покидать родное гнездо? — спросил я.

— Не знаю. Больше не чувствую себя так, как раньше, до той драки с Эннабелом. И Летти мне жаловалась: «Здесь нельзя жить, как тебе хочется… со своими привычками, по своим законам. Ты словно кусочек мозаики из цветного мрамора в холле, должен соответствовать своему месту, и все. Но тебе не хочется быть каким-то осколком… ты хочешь жить среди других людей и иметь то, чего заслуживаешь…» Она говорила это всерьез.

— Ну, знаешь, мало ли что она скажет. Кстати, когда ты виделся с ней?

— Она приходила в среду, я как раз утром полез на дерево за яблоками. Она залезла вместе со мной. Был сильный ветер, он раскачивал верхушку, а я собирал яблоки. Летти держала корзину. Тут я и спросил ее, не кажется ли ей, что вольная жизнь — самое хорошее, что может быть на свете. Ее ответ ты знаешь.

— Тебе следовало поспорить с ней.

— Похоже, она сказала правду. Не вижу в ее словах ничего дурного.

— Это звучит странно.

— Нет… думаю, она увидела нас со стороны… и ей не по нутру наш образ жизни. А меня она вообще считает жабой, забившейся под кочку.

— Ты должен доказать ей обратное.

— Только как? Я не могу.

— Сдается мне, ты просто-напросто влюбился.

Его рассмешило мое предположение.

— Нет, однако противно, когда в один прекрасный день вдруг обнаруживаешь, что тебе нечем гордиться.

— Это что-то новое.

Он задумчиво кусал травинку.

— И когда ты думаешь уехать отсюда?

— Даже не знаю… пока еще ничего не говорил маме… Конечно же, не прямо сейчас… По крайней мере, не раньше весны.

— Если что-нибудь не произойдет, — многозначительно сказал я.

— Что именно? — уточнил он.

— Что-нибудь из ряда вон.

— Не знаю, что тут может произойти. Разве что сквайр нас сгонит с земли.

— И больше ничего? — поинтересовался я.

Он молчал.

— А ты сделай так, чтобы что-нибудь произошло, — сказал я.

— Не делай из меня глупца, Сирил, — произнес он с отчаянием.

Джип то и дело повизгивала, прыгала, дергала цепь, рвалась к нам. Овцы серыми пятнами проступали на фоне темного кустарника. По земле отовсюду к нам подкрадывался туман.

— Впрочем, знаешь, Сирил, ради того, — сказал он, — чтобы слышать, как она смеется над тобой, сидя за столом напротив тебя, как она поет, шагая рядом с тобой, стоит рискнуть; и потом, когда ты отправляешься мыться поздним вечером, а от огня веет таким теплом и ты устал; и ты сидишь рядом с ней у камина близко-близко…

— В Испании, — сказал я. — Где-нибудь в Испании.

Он не ответил, но вдруг повернулся ко мне со смехом.

— Знаешь, когда я делал копну, поднимал снопы, я чувствовал, будто обнимаю девушку. Такое вот ощущение…

— Тебе лучше быть поосторожней, — сказал я, — а то еще ненароком запутаешься в тенетах собственных мечтаний, и тогда…

Он снова засмеялся в ответ на мои слова.

— Когда мечтаешь, время проходит быстро, — признался он.

— О Господи! — сказал я. — Почему бы тебе тогда не обдумывать планы на будущее, вместо того, чтобы предаваться бесплодным мечтам?

— Ну, — ответил он. — Если мечта хорошая, почему бы и не помечтать?

Мы оборвали наш разговор, и я отправился домой.

Уселся у окна и стал смотреть на улицу. Туман все сгущался вокруг Неттермера, казалось, это призраки встретились там и с грустью теперь обнимались. Я подумал о том времени, когда друг, возможно, не будет больше боронить землю в нашей долине, а в комнате Летти, которая рядом с моей, станет совсем пусто. Мое сердце забилось от мысли о предстоящей потере. Как тяжко носить это в себе! И все же интересно, что станется с Летти.

Утром я встал рано, рассвет едва-едва брезжил, пробиваясь к нам сквозь лес. Я вышел из дома, когда луна еще светила на западе, рассеивая вокруг свой болезненный, зыбкий свет. Утро изменяло, преобразовывало мир. Исчезали последние летние признаки. В лесу было темно… Чувствовался сырой, тяжелый запах осени. На тропинках лежали опавшие листья.

Когда я очутился возле фермы, то вдруг услышал пронзительный лай и визг собак. Я побежал в сторону общинных лугов и увидел, как овцы сбились в кучу, а какой-то зверь прыгал, наскакивал на них. Вдалеке Джордж кого-то преследовал. Послышался выстрел, потом еще, кто-то стрелял из ружья. Я схватил тяжелый камень-песчаник и побежал вперед. Овцы бросились врассыпную, завидев меня. В тусклом свете я заметил серую тень, мелькнувшую в зарослях дрока. Потом на меня прыгнула собака, и я ударил ее камнем изо всей силы. Кажется, попал, потому что собака взвыла от боли и помчалась прочь. Я бросился за ней, продираясь сквозь кустарник, перепрыгивая через заросли ежевики. Снова раздались выстрелы, послышались возбужденные крики мужчин. Зверь, за которым я гнался, исчез из поля зрения, но я продолжал преследование, скатываясь по склону холма. Кто-то бежал впереди меня по полю. Перемахнув через низкую изгородь, я устремился за этим человеком и вскоре разглядел, что это Эмили во весь дух мчалась по мокрой траве. Раздался еще один выстрел, затем послышались крики. Эмили оглянулась, увидела меня и остановилась.

— Собака побежала в карьер, — выпалила она, задыхаясь.

Мы двинулись дальше, не говоря ни слова. Обогнув рощицу, резво побежали вдоль ручья, пока наконец не уперлись в забор, которым был обнесен карьер. На грудах оставшейся от прежних раскопок земли теперь росли деревья. Крутые откосы в двадцать футов сплошь покрыты камнями и висячими зарослями ежевики. Мы вскарабкались по крутому берегу ручья и дошли до выработок. В леске из дубов и ясеней ютится первоцвет, бледно мерцая у воды. Эмили обнаружила следы крови на красивом желтом вьюнке. Мы выбрались на открытое пространство, где ручей завершал свой бег, разбиваясь о скалу. У каменистого подножия карьера росли только дрок, ежевика и жимолость.

— Возьми-ка хороший камень потяжелее, — велел я, и мы стали спускаться вниз, туда, где роща снова становилась темной и ручей тек, исчезая среди кустарника и высокой кудрявой травы.

Я подумал, что зверь ускользнул от нас, и потянул к себе ветку рябины. И тут я замер, услышав тихий стон. Бросившись вперед, я оказался у одной из старых подковообразных печей для обжига извести, что стояли неподалеку от начала карьера. Там, прямо в отверстии печи, Эмили придавила коленями раненую собаку, руки на горле. Животное дергалось в предсмертных конвульсиях, шерсть ощетинилась, голова откинута назад, глаза закатились, а верхняя губа от боли обнажила зубы.