сразу десять кубометров земли. Виктор и не предполагал, что подобная машина существует. Впрочем, проработав на стройке месяц, он разучился чему бы то ни было удивляться.
Вскоре друзья получили новый трактор, со скрепером. Теперь нужно было быстрее овладеть им, овладеть без каких-либо поломок, осторожно, научиться работать так, чтобы не запятнать комсомольский значок, который их приятель, смекавший в рисовании, изобразил масляной краской на кабине трактора.
Учились они только месяц, но что это был за месяц! Кабина машины не пустовала ни днём, ни ночью. Подушки её сидений не остывали. Всё, чем раньше увлекались новые друзья, было забыто. Стопка непрочитанных книг, суливших юношам немало радостей, моховский полуаккордеон, предмет ревностного внимания всего общежития, и походные шахматы Штиглица — всё это в бездействии пылилось на тумбочках. Новые их соседи по комнате даже и не просили Мохова «пробежаться» по клавишам и ладам. Они знали: раз он сам не притрагивается к аккордеону, без чего, как он говорил, «и кусок за обедом в рот не полезет», значит, новое трудное дело без остатка поглотило все его мысли, чувства, стремления.
Зато никто не удивился, когда Мохов и Штиглиц через месяц уже выбрали на трассе первые кубометры «деловой» кубатуры. Самозабвенная учёба принесла плоды. Они сразу же стали в ряд лучших скреперистов района, а потом и всей стройки.
Ценителям убедительных аргументов и цифр можно сообщить, что в первый год своей работы друзья выполняли нормы на сто пятьдесят процентов, а во второй — подняли выработку до двухсот. Но дело тут не только и не столько в количествах кубометров земли, переброшенных комсомольским скрепером. Главное в том, что Виктор Мохов вместе со своим сменщиком разработали свои, хорошо осмысленные методы работы, применили свою сноровку, позволяющую по-новому, с значительно большим результатом использовать эту великолепную советскую машину, заменившую вековечные грабарки и тачки.
В помещении клуба строителей Донского района, где мы впервые познакомились с Виктором Моховым, он показался нам тихим, застенчивым юношей. Таким он и был в жизни. Но когда мы увидели его за работой в кабине машины, это был другой человек. Посуровевший, собранный, он едва заметными, но очень точными движениями ловко вёл машину. Карие глаза, сразу потерявшие детское простодушие, цепко смотрели вдаль. Трактор и огромная, неуклюжая с виду машина, которую трактор тащил, покорно повиновались юноше. Казалось, он сросся, слился с машинами, и они стали как бы продолжением его рук.
Сбылась мечта солдатского сироты Виктора Мохова — он стал знаменитым механиком. Сбывалась и другая его мечта — он становился музыкантом. Под окном нового уютного домика в посёлке строителей, где вместе с матерью и сестрой жил знаменитый скреперист, по вечерам собиралась молодёжь. Придя заранее, девушки и парни усаживались на ступеньки крыльца и терпеливо ждали, когда Виктор придёт со смены, умоется, поест, выйдет к ним и развернёт мехи своего нового баяна.
Хорошо играл знаменитый скреперист! Приятно было попеть и помечтать под звуки его голосистого инструмента, посмеяться и погрустить нестойкой юношеской грустью. Только вот не всегда можно уловить и понять капризную переменчивость его мелодий. Переплетаясь, как и в самой истории этого славного края, звучали в них и боевые марши гражданской войны, под которые его учитель, старый красногвардеец, бил под Царицыном белоказаков, и славные песни сталинградской обороны, которые певал его отец, и современные советские песни, славящие труд и любовь мирных людей.
И в этом сплетении знакомых мелодий всё чаще и чаще мелькали новые напевы, возникающие тут, на крыльце, в которых звучат мотивы великих строительств и гремит новая, мирная трудовая слава этих исторических земель, обильно политых святой кровью дедов и отцов счастливого поколения Виктора Мохова.
Мамонт
Ручей этот по карте назывался как-то иначе, но мы, кто на нём работал, назвали его Змеиным. Очень уж змей там много было. В особенности вначале, когда первые земснаряды из реки в устье вошли. Так и прижилось: Змеиный да Змеиный. Даже потом в сводках рапортуем, бывало, что, работая на Змеином ручье, перевыполнили план по деловой кубатуре на столько-то целых и столько-то десятых процента... Разве я опять повернулся? Прошу извинения, больше не буду...
У главного механика землесосного снаряда Алексея Измайлова на лице скука. Первый раз ему, человеку очень активному, приходится позировать перед художником. Он стоит у поручней на верхней палубе своего судна. На фоне крутого, всё время осыпающегося и как бы подтаивающего берега чётко вырисовывается его угловатый орлиный профиль. Большого синеватого шрама, перечеркнувшего его левую щеку, в таком положении не видно. Немолодое лицо механика точно окаменело.
Художник, рисующий его портрет, не в духе. Он работает больше резинкой, чем карандашами, а это уже первый признак, что он недоволен ни собой, ни натурой:
— Вы рассказывайте, рассказывайте, не обращайте на меня внимания. Забудьте обо мне. Меня тут нет. Только, ради бога, не вертитесь! — взывает он.
— Вы начали про мамонта, — напоминаю я.
— Да-да, только позвольте уточнить обстановку. Это имеет прямое отношение ко всему происшедшему. Так вот, напоминаю. Работали мы в устье Змеиного ручья. Грунт отличный, песок, точно манная крупка, — как раз такой, какой на плотину нужен. Мы со своим снарядом зашли в забой со стороны реки, а экскаваторщики работали на том же ручье повыше, где было сухо и где им удобнее было грузить песок в самосвалы. Таковы данные обстановки...
Алексей Измайлов, демобилизованный лейтенант-танкист, — бывалый человек. С первых дней войны он был в боях, не раз горел в танке и однажды был даже расстрелян фашистами, но не насмерть. Отлежавшись в яме среди трупов, он ночью выбрался, уполз, приютился у колхозников, вылечился, пробился через фронт, снова сел в танк и воевал уже до самой Эльбы. О военных днях напоминают не только его старый китель с аккуратно подшитым белым подворотничком, многочисленные обмётанные дырочки для орденов над карманом и этот синеватый шрам, изуродовавший его левую щеку, но особая, военная подтянутость и самая манера изъясняться.
— Разрешите продолжать? — обращается он к художнику.
— Да-да, ради бога, только не шевелитесь! — отвечает тот и