я сдираю всю эту шелуху ради обязательной помывки, от внушительной фигуры, врученной мне, остается жалкое тельце, а на лице уродливейшим образом написаны страх, злоба, напыщенность или скупость. Мое искусство необходимо им. И я вынужден работать часами, чтобы сделать из этих лиц нечто пристойное.
Понятно, что у меня нет ни детей, ни друзей; а между тем такое вот занятие прививает любовь к жизни. Как же это было невыносимо грустно… Но вдруг, спасаясь от зеленорубашечников, ко мне прибежала Эухения. Ее отец был противником Бессмертного. Вместо того чтобы убить врага, вождь начал истреблять его семью. У Эухении — тогда семилетней — взгляд был таким же грустным, как у меня. И с того дня я считал ее дочерью.
Она была счастлива со мной. А я — с ней. Она помогала мне гримировать. Если приходилось трудиться в воскресенье, то, закончив работу, мы разговаривали, как два клоуна, обменивались дурацкими фразами насчет мертвеца, тихо, чтобы не услышали скорбящие. Эухения всегда смеялась над одной шуткой: мы усаживали покойника в гробу, я вставал сзади, совал руки ему под мышки и заставлял его, жестикулируя, рассуждать о времени.
Два года мы были неразлучны. Я научил ее всем секретам ремесла. Никто не знает, что Эухения — это удивительно для девочки ее возраста — гримировала кардинала Барату. Труд ее преобразил презрительную и скептическую мину в ангельскую улыбку. А печальный взгляд Эухении остался тем же. Но ее улыбка — даже после того, как ее обесчестили зеленорубашечники — сияла, как солнце. Я не поэт, я всего лишь утверждаю, что ее улыбка была для меня, как солнце. Но Бессмертному было плевать на солнце, на целую Вселенную. Помню его слова: «Если Господь спустится на землю и мне не понравится его нос, я прикажу расстрелять Господа».
Выдавать: что толкает людей на это? Не вознаграждение, не зависть, не мстительность, не жажда справедливости. Думаю, склонность выдавать инстинктивна. А любовь — почему она толкает нас на риск? Может быть, счастье достижимо только рядом со смертельной опасностью? Я начал выходить вместе с Эухенией днем, мы пели песни, работая, участвовали в факельных шествиях, играли в классики напротив казарм зеленорубашечников. Разумеется, нас выдали.
Признаю, что у вождя был великий режиссерский дар. Мне позвонили: «Два клиента. Пожилая пара. Похороны по высшему разряду. Лицо сеньора — вам. Дама — вашей помощнице.» Мы пришли по указанному адресу. Лакей — слишком надменный для своего положения — удалился с Эухенией, оставив меня в комнате одного. Покойника не было. Только пустой детский гробик. Я попытался открыть дверь. Заперто. Я слышал животный смех, стук сапог. Стал ждать. Когда мне швырнули тело Эухении со словами: «Твоя очередь!», я прикинулся непонимающим. Я сделал ей грим, как у клоуна — она всегда просила об этом — и положил ее в маленький гроб.
Запертый в здании Конгресса, я работаю над Бессмертным. Снаружи миллион зеленорубашечников ждет, когда дверь отворится. Мой труд закончен… Сейчас я подпишу свой смертный приговор. И приговор этому лживому учению.
— Входите, зеленорубашечники, вот он!
172. СОБАКА ПТОСИСА
Птосис был горд, и не зря: путем кропотливых исследований он открыл то, что затем назвали «Собакой Птосиса». Найти что-то новое в легендарном фильме «Бомбейские ночи любви» было практически невозможно.
Народ Лексгополя — единственный выживший после доисторических войн — искоренил всяческое воображение (источник любого зла) уже много тысячелетий назад. Путем операции на мозге удалялось стремление к игре. Возникла бюрократическая раса, способная жить, не тоскуя по переменам или приключениям.
Шли годы. Когда Верховный Генерал задал вопрос, почему самоубийство уносит жизни девяноста пяти процентов граждан, ему ответили, что игра лежала в основе душевного равновесия, являлась неотъемлемой чертой человеческого поведения. Тогда правитель отдал приказ ввести игры вновь. Но все они, а также пьесы, книги, фильмы были вычеркнуты из коллективной памяти и из действительности. Так же как доисторический человек не мог размышлять, лексгопольцы не могли ничего создать. Воображение было утрачено навсегда.
Спасительным событием оказалась находка в трюме затонувшего (еще в доисторическую эпоху) трансатлантического лайнера кинопроектора в отличном состоянии и ленты «Бомбейские ночи любви» на древнеанглийском языке. Единственная возможность развлечения была связана с этой пленкой.
Показ фильма предварялся военно-научной церемонией, которая, по прошествии строго отмеренного числа минут, сделалась религиозной. Затем появились сотни трудов по психологии актеров, их костюмам, гриму, декорациям, по характеристикам персонажей, старинному идиоматическому языку, типологии жестов. Когда все эти темы оказались исчерпаны, стали изучать анонимных личностей, снятых в эпизодах, составлять перечни предметов, описи ложек и вилок, появляющихся в сцене под лунным светом, причем каждая была окрещена своим особым именем; подсчитали размеры всех зданий и тротуаров.
Каждый раз, когда появлялось описание новой вещи, люди устремлялись в оптический храм, чтобы внимательно ее рассмотреть. «Сегодня мы представляем белую птицу, летящую в верхнем правом углу!». Когда в кадре возникала птица, фильм останавливали, произносились речи, шли дискуссии священников-киноманов. Иногда в каталог под соответствующим номером заносилось пятно на пленке. Репродукции этого пятна украшали парадные залы мэрий. Затем дополняли «Большую энциклопедию "Бомбейских ночей любви"». Устраивались конкурсы (к участию допускались только граждане, способные рассуждать не менее чем о пятидесяти тысячах деталей). После многолетних поисков был зарегистрирован каждый квадратный миллиметр ленты, — о нем слагались гимны, писались работы, он обрастал всевозможными толкованиями. Все это свело количество самоубийств к нормальному уровню.
Птосис был человеком с большими амбициями. Он вознамерился остаться в истории. Тридцать лет подряд, по десять часов в день, он изучал фильм. Наконец, он смог заметить, сквозь щели ивовой корзины рыночного торговца, мелькавшей на заднем плане, движения чего-то темного. Реконструировав его форму, он доказал, что в кадре видна собака. Углубившись дальше, он установил ее породу. То был фокстерьер, спрятанный за корзиной его хозяином — статистом в роли нищего. Птосис доказал, что этот нищий фигурирует под названием «Появление тени в кадре со сценой рынка, двадцатый миллиметр слева, сто шестой миллиметр сверху».
Птосис был объят гордостью. Ему вручили награду в президентском бункере, подарили трехмерное изображение генерала. Сотни гражданок принесли ему свои дары натурой… Но вот Кносис, столь же амбициозный, как Птосис, доказал, что собака была лишь тенью актера «Курильщик марихуаны»: двести третий миллиметр справа, пятнадцатый сверху.
Птосиса вычеркнули из научных трудов, его статуя была сброшена с пьедестала, а имя стало объектом насмешек. Из этого горестного