Казалось, за щекой у меня взбухло целое глазированное яблоко, а вместо правой челюсти вырос огурец.
Теперь она смотрела мне прямо в глаза, в углу рта возникла складочка, но складочка эта не была предвестием улыбки. Я осознал, что еще не услышал от Кайи ни единого слова.
Она лишь оценивающе разглядывала меня, прикидывая, не сидит ли перед ней очередной заезжий враль. Глаза у нее потемнели, как залив в сумерки.
Внезапно припухлость в уголке рта чудесным образом превратилась в озарившую лицо улыбку, глаза заблестели. Не выдержав зрелища такой откровенной радости, я отвел взгляд, потом невольно опять посмотрел на нее. А она ни на миг не отвела внимательных глаз, будто вглядывалась в самую глубь моего сознания.
— Что ж, — наконец сказала она, — выходит, пора начинать вас учить.
Человеку свойственно меняться. Он решает свои проблемы, выбирая тот или иной путь, и каждое малюсенькое решение, подобно биологической клетке, способствует преобразованию всего организма.
Пусть все идет, как идет, решил я.
Хотя с самого начала знал, чем оно кончится. И, тем не менее, пустил все на самотек. В какой-то мере я был напуган, в груди трепыхалось множество шелковистых крылышек, бившихся о ребра клетки, вот я и пошел по пути наименьшего сопротивления.
Кайя не походила ни на кого из моих прежних знакомых. Правда, с самого детства в Хейсе жизнь моя текла легко и ровно, без трудностей и забот, под этаким передвижным куполом, где жила одна только музыка. И все же.
Кайя выросла в почти полной изоляции от остального мира, на небольшом, но стратегически важном острове, где основным занятием большинства людей было обслуживать ракеты, способные уничтожить весь мир. Кроме того, жители занимались сельским хозяйством, объясняла она, главным образом сообща, в колхозах, а также на своих небольших участках. Ее отец начал рядовым строителем, потом стал управляющим конторы, занимавшейся строительными материалами. И до получения Эстонией независимости он оставался одним из маленьких бюрократических зубчиков в шестеренках государственного механизма. А теперь он никто; свободен, но без гроша за душой.
— Вы представляете, что значит ничего не иметь?
— Гм, вообще-то, не представляю.
— Вы женаты? — спросила она. — Дети есть?
Я и сейчас поражаюсь тому хладнокровию, с каким солгал ей, решительно мотая головой. Помню, что большая прядь волос упала челкой на лоб до самых бровей. Я откинул ее назад. Возможно, я счел, что отвечаю на вопрос о детях, а не о браке. Вот когда я обрадовался, что не сумел надеть снятое обручальное кольцо; впрочем, след от него был еще заметен.
— Пойду-ка я лучше работать, — сказала она. — А то Андрес сильно злится на меня из тумака вам.
— Я тоже злился.
Она впервые засмеялась. Под сильным порывом ветра брезент на доме через улицу вздулся, запарусил и с громким хлопком опал; по оттиснутому в углу, наподобие марки на гигантском конверте, логотипу — синей, в золотых звездах эмблеме Европейского союза — пробежала дрожь. Под коростой грязи, оставшейся еще с советских времен, соседний дом казался закутанным в мохнатую шкуру.
Ветер норовил откинуть обложку толстовского романа, и Кайя прикрыла книгу ладонью.
— Вы любите Каренина, бедного мужа?
За предыдущие попытки прочесть роман я не продвинулся дальше первых тридцати-сорока страниц. Я пожал плечами и наугад бросил:
— Изрядная зануда.
— А Вронского? — нахмурившись, спросила она.
— Так вы, стало быть, читали роман? — задал я встречный вопрос, судорожно пытаясь вспомнить, кто же такой этот Вронский. Студент? Не миновать мне однажды публично сесть в лужу, оттого что не прочел лучшего в мире романа. И вообще мало что читал.
Зато у меня абсолютный слух.
— Три раза, — кивнула она, — я его читала, да.
— Три?!
— А вы?
— Всего раз, когда мне было восемнадцать.
Я вдруг сообразил, что не сказал еще ни слова правды. Но стоит только начать врать, дальше все идет как по маслу. Автор путеводителей, поклонник Толстого, холостяк.
— Пора перечитать, поэтому я и захватил его с собой.
— Вронский похож на акулу. Очень белый, очень прямые зубы. Вы поэзию любите тоже?
— Люблю. Правда, читаю мало.
Из нагрудного кармана куртки она вытащила сложенный лист бумаги:
— Забыла это. Оно, видимо, важное. Похоже на проект большой бомбы.
Эта был мой нотный листок с музыкальными набросками. Но я вдруг сразу увидел, сколько в них лишнего, никчемного. И с чувством поблагодарил Кайю.
— Теперь запросто могу подорвать к чертям здание парламента. Раз плюнуть.
В дверь заглянул Андрес:
— Друг? Порядок?
Мы отлично подружились, сказал я; Андрес ответил тихим многозначительным смешком. Кайя обронила что-то по-эстонски, Андрес произнес в ответ несколько слов, махнул ей рукой и исчез.
— Он говорит, не торопиться.
— Славный парень.
— Голова под кайф. Все время. Гашиш.
— Ничего себе!
— Вы здесь по делу или развлекаться?
При слове «развлекаться» я поспешно отвел глаза. Вытерев на удивление сухой лоб, я сказал:
— В поисках вдохновения. Я композитор.
— Композитор?
— Сочиняю современную музыку. Не попсу и не рок. Вот.
— А путеводитель?
— Нет. Наверно, Андрес меня неправильно понял. Это английская ирония.
— Или французская, — подхватила она. — Как у Вольтера. Вам нравится Вольтер?
— Ну, да. В общем, пишу я только музыку. Но вы ему про это не говорите.
Она медленно кивнула. По ее лицу было ясно, что она сильно заинтригована. При всем ее очевидном уме и образованности, этим своим признанием я разом повысил свои шансы. Если бы даже я назвался поэтом, и то не добился бы лучшего результата: это же происходило не в Англии, а в Эстонии. Что за игру я затеял? Моя жена только-только забеременела.
— Почему в нашей маленькой стране?
— Это британский проект к наступающему тысячелетию: в честь Новой Европы сообща сотворить большое музыкальное произведение, — объяснил я, а про себя подумал: как скучно, даже снисходительно это звучит. — По английскому композитору на страну. Мне досталась Эстония.
— Вы рады?
— По-моему, Эстония и эстонцы — сплошное очарование, — уверенно заявил я. Впрочем, мне еще только предстояло побывать в сельской глубинке, в густых лесах и на древних торфяных болотах. — Особенно когда они бьют тебе морду.
— Это для разнообразия, — объяснила Кайя. — Обычно бьют эстонцев, целых семьсот лет.
— Да, знаю. Но теперь этому конец.