проще, чем та в двенадцатом, отобранная из награбленного французами барахла.
— Павел, ты же в кавалергардах служил? Вот, как специально для тебя.
Кавалергарды, век недолог,и потому так сладок он.Поет труба, откинут полог,и где-то слышен сабель звон.Еще рокочет голос струнный,но командир уже в седле…Не обещайте деве юнойлюбови вечной на земле!
(Сл. Булата Окуджавы)
Демидов опрокинул по пятой и даже слезу пустил.
— Век недолог… Я понимаю ведь, Платон, опасное мы с тобой дело затеяли. Страшное. Неровен час — головы лишимся. Ради чего? Ради России? Поймёт ли она нас…
— Во славу русскую и за свободу, брат. Оно того стоит.
Я снова ударил по струнам, вспоминая вещь, много раз слышанную в исполнении Аллы Пугачёвой. Грешен — считал примадонну пенсионеркой, сошедшей со сцены, а она вдруг выдала такое! Песню потом перепели многие, и в России, и в Украине, и у нас в Беларуси, но Алла была первой — низкий ей за это поклон до земли.
Нас бьют — мы летаем от боли всё выше,Крыло расправляя над собственной крышей.Нас бьют — мы летаем, смеемся и плачем,Внизу оставляя свои неудачи.
Пусть врут, что крепчаем от новых предательств,Подбитый изменой не ждет доказательств.Кто крыльев лишился — боится влюбляться,Но должен над страхом потери подняться.
Полёты, полёты судьбы в непогоду,Рискуют пилоты, чтоб вырвать свободу.Чтоб вырвать свободу!Чтоб вырвать свободу!(Сл. Джахан Поллыевой)
Демидов даже спрашивать не стал, кто такие пилоты. Грузно поднялся, обошёл стол и обнял меня.
— Побольше бы таких песен, Платон. Чтоб эсесовцы, их заслышав, от одного нашего пения разбегались.
Одного пения мало. И даже подшофе я помнил, что свободу вырывают одни, пользуются ей совсем другие, зачастую не так, как грезилось в мечтах вырывальщикам.
* * *
В начале весны Россия забурлила, но вяло пока. Бунты крестьян, военных поселенцев да бывших крепостных рабочих, на свободе оказавшихся, зато без куска хлеба, пресекались жестоко и быстро. Казачья сотня К.Г.Б. налетала шашки наголо, и немногие в живых оставшиеся враз утрачивали вкус к смуте. Оттого Строганов позволил себе сбросить напряженье последнего полугодия. А в начале апреля получил чуть пахнущее парижскими духами письмо отобедать в субботу в доме Шишковых.
В седьмом часу вечера темнота подкрадывалась к Москве, пусть день и стал длиннее, нежели на Рождество. Поскрипывая полозьями по подтаявшему снегу, чёрный экипаж Строганова лихо завернул к парадному крыльцу, на котором зажглись уже фонари.
— Григорий, неси в дом пакет, — велел Александр Павлович лакею и лёгким шагом взбежал по лестнице, кинул шубу, цилиндр и трость лакею у гардеробной; там шагнул в холл навстречу обворожительной хозяйке.
— Гутен абен, герр Строганов.
Вместо приветствия всесильный глава Благочиния поклонился и припал губами к её пальчикам, скрытым тончайшей перчаткой. Повинуясь её приглашению, направился в малую гостиную, где присутствовал один лишь старик Шишков. Он посёрбывал чай с вареньем, время от времени совал в рот леденец. К происходящему вокруг сделался безучастен; лишь на громкий прямой вопрос к нему сводил очи в кучку и ответствовал: «Ась?» Не считая сей глуховатой и изрядно поношенной особы, Строганов оказался наедине с Юлией Осиповной.
— Давно, давно не выпадало счастье мне с вами беседовать. Не в укор это, а в сожаление о бесцельно траченных месяцах. Посему позвольте мне презент вам вручить, сущую безделицу. Григорий!
Тот, ожидавший у дверей, внёс в гостиную прямоугольный свёрток, размотал его и явил живописное полотно с пасторальным пейзажем.
— Вспаньале! Великолепно! Это же фламандская школа… Бог мой, Александр Павлович, я не вправе принять столь дорогой подарок.
Ну, умеренно дорогой, подумал Строганов. Картина из особняка Шереметьевых, конфискована после ареста семьи, а имущество распродано. Партайгеноссе выкупили понравившиеся вещи по цене, которую сами назначить изволили.
— Отказа не приемлю, сударыня. Вот, есть замечательный выход. Александр Семёнович!
— Ась?
— В благодарность за службу России примите сей знак признательности.
— Ась!
— Вы всегда добиваетесь своего, не правда ли?
— Да, Юлия Осиповна, — ловко орудуя столовыми приборами с истинно французским изяществом движений, Александр Павлович развил мысль свою подробнее. — Главное не в том, чтоб всего добиваться, а задачи ставить благие и цели светлые. Я уж привык к словам «тиран» и «палач» за спиной, а что делать? Согласен, творящееся сейчас в России — ужас и казни египетские. Но главные беды, бунт на Сенатской и последующие непотребства, выпали на время, когда я за границей обретался. Наша империя слыла не образчиком добродетели, но всё ж лучше республиканского чудища. Увы, империю не воскресить, как сие непонятно? Только вперёд, чрез тернии и пустоши.
— Какой ценой? И неужто нет иного пути, кроме как с виселицами и казачьими рейдами? — Юлия Осиповна отложила вилку, не в силах есть при мыслях о терроре.
— О, способов обустроить Россию изобрели великое множество. Увы, большей частию негодных. Предлагают выборы во Всероссийское учредительное собрание провести не через лет десять-пятнадцать, как Пестель обещал, а немедля, — Строганов также сдвинул приборы и салфетку снял. — Только нету в стране парламентского опыта. Кого депутатом изберут мужики сиволапые? Такого же. Или сына кухаркиного. Они уж нагородят. Поверьте, фюрер наш — меньшее зло.
— Коли так рассуждать, и через пятнадцать лет не будет того опыта.
— Но образованность растёт! Республике тяжко, однако же школы открываем, сельскую молодёжь просвещаем. Грамотного проще убедить в сложных уму материях. Чернь одно знает — отнять и поделить.
Александр Павлович открыл засургученную бутылку, не приглашая лакея, наполнил два бокала.
— Любой ценой надо единство державы хранить, иначе османы и шведы начнут куски от неё отгрызать, словно от пасхального кулича. И что прикажете делать, когда отечественные карбонарии увещеваний не замечают, доводов не слушают и знают только наш корабль изнутри раскачивать? Что поразительно — никто не разумеет, что во вред суетится! Все как один — патриоты российские, за Родину готовы на эшафот да с песней. Глаза фанатизмом горят, точь-в-точь белены объелись. Какая польза, что лучшие души к Богу отлетают на Петропавловском кронверке или в Сибири прозябают? И кто бы обо мне подумал… Кто поймёт, что с каждым убиенным я сам умираю стократ!
Над столом повисла тягучая пауза. Юлия Осиповна застыла, Строганов словно нырнул в чёрную ночь своих мрачных будней. Он же первым прервал молчание.
— Бога ради простите меня. Я давно у вас не был, в печаль ввожу, а не развлекаю разговорами. О другом хотелось — о вас, о поэзии, музыке.
— Да,