Читать интересную книгу Пятиэтажная Россия - Евгения Пищикова

— Нет, не боюсь. Мебель всегда покупать будут. Я девяносто восьмого года и не заметил. Продажи почти не снизились.

— Да? Я-то в девяносто восьмом еще магазин не открыл. Странны мне твои слова. Помнишь Аль-Обайди (он еще первым в Москве начал торговать «харлеями»)? Он мне рассказывал, что с августа девяносто восьмого по август девяносто девятого не продал ни одного мотоцикла. За целый год — ни колесика. Причем у него машины по двадцать тысяч долларов стояли, а у тебя иные гарнитурчики и кухоньки по пятьдесят, а то и семьдесят тысяч евро идут.

— Тогда евро еще не было.

— Какая разница? Не бесплатно же тебе Cappellini свою мебель отдавал. Может быть, объяснение в том, что мебель — это дом, а в доме можно спрятаться? А мотоцикл — антидом. Это побег.

— Ну, убежать-то ведь многие хотели. Но Harley Davidson — не побег, а каникулы.

— Погоди, все равно получается ерунда. Тогда получается, что в кризисные годы люди должны с охотой жениться, а в спокойные — заводить любовниц. А я всегда думал, что наоборот.

— Мне говорили, что во время кризиса увеличились продажи только в одной области — в ювелирной. Старая идея: драгоценности — переносное богатство. Между тем всякий разумный человек, хоть раз в жизни купивший дизайнерское кольцо, знает, что продать в России он его не сможет. А на Западе — за полцены. Генетическая память: золото, бриллианты, сокровища. Природа страха…

— Слушай, ну ты зануда.

— А ты паникер. Какой может быть кризис торговли? Вот смотри, остановилась торговля недвижимостью. Цены стоят с осени прошлого года. В результате — избыток экспонированных квартир; никто ничего не покупает по той парадоксальной причине, что никто ничего не может продать. И что мы видим? Мы видим запрет на точечную застройку в Москве, который выгоден кому? Продавцам уже точечно построенного жилья. Государство нас не бросит. Ты чего боишься — перепроизводства дорогих вещей?

— Я боюсь перепроизводства таких, как ты, умников, которые дорогими вещами торгуют. Ну, как доброе государство забудет помочь маленьким торговцам? Мы же, по сути, маленькие.

— Ну, по сравнению с «Крокус Cити». А ты ведь, дружок, ненавидишь гипермаркеты, я знаю.

— Знаешь? А вот знаешь ли ты, что в Австралии в пятидесятые годы случилось первое гуманитарное восстание зеленых — они пожалели овец, которым во время стрижки причиняются немалые страдания? Фермеры знаешь как им отвечали? «Никто не ценит того, чего слишком много. У нас много овец, мы их не жалеем. У вас, в городах, много людей. Вы их не жалеете». В гипермаркетах слишком много покупателей. Чего их жалеть?.. У нас в России нет культуры расставания — вот что я думаю. Ни с чем. Ни с женой, ни с работой, ни с родиной, в конце концов. А магазин — важнейшая часть культуры расставания. Там покупатель расстается с деньгами, а продавец с товаром. Люди меняются тем, что у них есть, и поэтизацией этого простого действия занята половина населения Земли. Все радуются. А у нас акт продажи и покупки рождает чаще всего только одну эмоцию — глухого взаимного недоверия. Если продавец слишком радостно расстается с товаром, покупатель чувствует себя нае*анным, а если покупатель слишком уж доволен, продавцу кажется, что происходит что-то не то.

— Ну и кто из нас зануда?

— Погоди, есть один гипермаркет, который я люблю. Это провинциальная «Километровочка». Там на территории торгового центра расположены часовня, зубоврачебный кабинет, «поболтай»-комната и комнаты отдыха. Причем с кроватями. Умаялся дорогой покупатель, ходил-ходил, ножки устали — пожалуйте полежать.

— А разврат? Девочки на эти комнаты не набежали?

— Торговля — это вообще разврат. Владелец «Километровочки» молодой совсем парень, еще только начинает, весь в долгах, в кредитах, энергии через край, аж подпрыгивает на ходу. Правду говорят: «Пока голодный, не скучно».

— Кстати насчет голода. Вот что в Москве действительно из рук вон скверно, это торговля продуктами «для богатых». В любой немецкой деревне в обыкновенном продуктовом магазине еда раз в десять лучше, чем в пафосном московском бутике.

— Ох, не говори. Это же издевательство над людьми — между прочим, социально близкими. Когда я брожу с тележкой по магазину «для чистой публики», меня не покидает ощущение, что владельцы подсматривают за нами, покупателями, и тихо, но заразительно смеются. Слушай, я понял, кто они, — они мародеры. Стоит на полке, например, австралийское подсолнечное мас ло за бешеные деньги. Это находится за пределами экономической и человеческой выгоды. Зачем, для чего? С точки зрения логики объяснение может быть только одно: шел по ночной Москве какой-то несчастный австралиец с бутылкой масла, они на него напали, масло отняли и выставили на продажу. Красные кормовые бананы отняли у слонов. Рыба на вес золота лежит во льду. Черт знает сколько времени лежит, черт знает откуда привезена. Я и названий таких не слышал, а уж сиживал за столом, не беспокойся, сиживал.

— У пингвинов отняли?

— Не, это результат пиратского нападения. Захватили шхуну бедных индонезийских рыбаков, скоммерсантили улов, сами не разобрались, чего отобрали. Потому что совершенно невозможно себе представить, чтобы взрослые нормальные люди на бизнес-совещании, обсуждая ассортимент своего магазина, сказали друг другу: «Все у нас в продаже есть, а пучеглазой глубоководной зае*атки нету! Давайте срочно закупим зае*атку по цене двести евро за килограмм и обрадуем наконец наших постоянных покупателей!»

— А помнишь лобстера Борьку?

— Постой, я еще не договорил.

— Я же в тему… Помнишь, в начале девяностых мы ходили в один ресторан, ну, знаменитый еще тогда?

— Не помню.

— Как же, про лобстера Борьку писали даже потом, настолько он стал знаменитый. В общем, всякий раз, только клиент заказывал лобстера, появлялся метрдотель с живым лобстером на подносе и спрашивал: как вам такой? Нравится? Можно приступать к тепловой обработке? А потом все узнали, что у них этот лобстер живет в аквариуме на кухне, зовут его Борька, и никто его не варит. Он там вообще всеобщий любимец. Его только носят показывать, а готовят замороженных лобстеров, из коробочки.

— А вот мы с тобой люди добросовестные.

— Я-то уж точно. Да не смотри на меня так — это у меня (как ты говорил?) акт глухого взаимного недоверия. Но если серьезно, у нас выхода нет: мы же не можем взять у многих понемногу, мы должны брать у немногих помногу. Значит, и контроль значительно жестче.

— А кстати, в торговле ведь нет равенства. Торговец не может работать, не покидая свой социальный круг. Покупатель либо беднее тебя, либо богаче. Значит, ты в любом случае имеешь дело с не знакомым тебе мировоззрением.

— Ну, я своим покупателям уже ровня. Почти.

— Ой ли? Даже если так, не могу тебя обрадовать: это очень плохо.

— Отчего?

— Драйв пропадает. Азарт. С равным нелюбопытно. Его ничто не удивляет, тебя ничто не удивляет. Торговля обретает привкус супружеского секса: «Ну, давай, что ли?»

— Ну, давай, что ли, Миша, выпьем наконец. Тост всегдашний: за тех, кого уже рядом нет.

— Степанцов так с тобой и не разговаривает?

— Ты же знаешь, что нет. И с тобой, кстати, тоже. И Федюня. И Слива.

— А ты знаешь, чем они сейчас занимаются?

— Не интересовался.

— И все-таки лучше так. Мне тут недавно рассказали леденящую душу ис торию про поколение английских сирот.

— Что это такое?

— Первые русские дети, которых разбогатевшие родители посылали учиться в Англию. Этим занималась тогда всего одна компания. И вот эта повзрослевшая компания подсчитала, что девяносто процентов всех повзрослевших детей, которые уезжали с1991-го по 1995 год, остались за границей оттого, что стали сиротами. Некоторые еще в совершенно ребяческом возрасте. Родители не столько отправляли их учиться, сколько прятали. Детей спрятали, а сами — увы.

— Черт, действительно неприятная история. Вот что я тебе по этому поводу скажу: оттого я и ненавижу менеджеров.

— Они тут при чем? Кстати, я и не знал-то, что ты ненавидеть умеешь.

— Умею. И они очень при чем. Мои менеджеры меня, разумеется, устраивают, но только по принципу «евреев терпеть не могу, а Соломона Абрамыча люблю». Чудовищно раздражает меня manager-культура, вся эта философия «дорогого наемного работника», главный смысл которой в том, что люди хотят получать большие деньги без всякого риска. Ведь каждый же работоспособный управленец считает себя ровней владельцу и даже выше — и по уму (ну-ну), и по образованию. А разницы не помнит: в случае чего он только рабочее место потеряет, а у нас собственная задница на кону стоит.

— Эк тебя разобрало. Не все коту творог, пора и жопой об порог. Но понять можно. Я тут недавно захожу к рекламщикам моим в кабинет, а у них на стене новый лозунг: «Мечта каждого хорошего менеджера — заработать миллион и уехать на Гоа». Я говорю: «Ребят, снимите это, пожалуйста». Они: «А почему, Михаил Львович, — вы думаете, мысль о Гоа расслабляет? Она нас подстегивает на совместные трудовые подвиги, бла-бла-бла-бла!» А я им: «Не, все проще. Оттого, что на Гоа вы уедете с моим миллионом». А насчет задницы я давно выводы сделал: подготовиться к риску невозможно. Ты ждешь одного, а треснет тебя с противоположной стороны. Ах, какая прелестная байка у меня есть по этому поводу: лет пять тому назад Дарвиновскую премию (ту, что присуждают за самую бессмысленную смерть) отдали погибшему аквалангисту. Представь себе: горят флоридские леса, и вот на отвоеванном у огня месте находят полуобгоревший труп аквалангиста. С маской. В костюме. Со всеми делами.