— Ишь ты…
Пранайтис, длинный и сухой, как жердь сушилки, во весь рост выпрямляется в лодке. Лицо его обросло, глаза мутные, воспаленные от бессонницы. Он медленно наклоняется и достает из-под сиденья на корме промокший рваный ватник и кидает его на берег. Потом выкатывает две пустые бочки.
— Не пустили, местные рыбаки не дали порыбачить, — бурчит он себе под нес, развешивая на жерди сеть.
Заметив из окна, что отец вернулся, на берег выбегает сын Пранайтиса — Костукас. Как обычно, простоволосый, на ходу сунув ноги в клумпы, грудь нараспашку — он останавливается около отца, вопросительно глядя на него большими глазами.
— Тащи бочки в дом, — велит Пранайтис.
Костукас хватает бочку, но через несколько шагов выпускает ее из рук. Мне Костукаса жалко. Мы, правда, одногодки, но он гораздо меньше меня и слабее. Говорят, он не растет, потому что отец часто бьет его.
— Костукас, а ты по земле кати, — советую я ему, видя, как он пыхтит над бочкой.
Костукас делает, как я говорю, и, подпрыгивая, катит бочку. Мы с Юшкой возвращаемся к нашей лодке.
Как только мы уложили сеть, Юшка надумал плыть туда, где мы еще ни разу не закидывали. Порядочно отдалившись от берега, закинули на глубоком месте.
— Если уж тут рыбы не будет, значит, ее вообще нет, — приготовившись тянуть сеть, объявляет Юшка.
С каждым перехватом лицо у Юшки становится все более мрачным.
— Не понимаю, ничего не понимаю, — отдувается он, кидая в лодку сеть. — Дуры плотвы, и той не видать.
Пока мы налаживаем сеть для следующего заброса, небо, только что ненадолго прояснившееся, снова затягивается. Начинают падать крупные, редкие капли. На поверхности воды вздуваются, похожие на мыльные, огромные, прозрачные водные пузыри.
— Пузыри — это к тому, что дождь не скоро уймется. Что, Йонас, станем ночи дожидаться?
Не получив ответа, Юшка добавляет:
— В темноте, что ли, попробуем…
Убегая от дождя, мы вытаскиваем лодку на берег и переворачиваем ее днищем кверху. Забравшись под опрокинутую лодку, мы уже не чувствуем дождя. Но зато земля мокрая и холодная. Промокшая одежда почти не греет. Меня начинает знобить, и я прижимаюсь к Юшке.
— Давай поближе, теплее будет, — подбадривает он меня. — И в жару, и в холод, в ненастье и в ведро — все на воде да на воде. Ничего, Йонас, привыкнешь. Меня отец тоже не баловал. По восьмому годку на ловлю брать стал. Ну, а тебе-то сколько?
— Двенадцатый.
Юшка ничего не отвечает. Не расслышал, что ли? Или усиливающийся дождь заглушил мои слова? Но повторять я не стану. Засовываю голову под полу Юшкиного ватника и слушаю, как глухо барабанит дождь по днищу лодки.
III
Теперь уже всем ясно: рыба исчезла и, может, не покажется, пока не встанет река. Приближение зимы страшит рыбаков, и они не уходят от реки, хотя ловится совсем ничтожная малость. Мы с Юшкой не отстаем от других. Вздремнув в полдень часика на два-три, только расправив сеть, пускаемся мы на промысел. Рыбачим у самого опасного буя — это единственное место, где иногда попадается щучка, усач, а то и рыбец. У буя, куда сходятся по шесть, а то и по восемь лодок, мы закидываем сеть, когда наша очередь. Те, кто уже закинул, подбрасывают в пылающий возле шалаша костер сучья, а сами валятся на солому и немедленно засыпают. Если бы рыба шла, очередь двигалась бы быстрее. А сейчас никто не торопится. Разбудят рыбака, когда наступит его очередь закидывать, он еще погреется у костра, попыхтит трубочкой, а после, медленно направляясь к лодке, обронит на ходу:
— Только сети драть…
По мне — лучшей ловли быть не может. Я зарываюсь в ворох гороховых стеблей, прижимаюсь к Юшке и сплю в шалаше, как убитый. А когда Юшка в хорошем настроении, он такое рассказывает, что волосы дыбом встают, пот прошибает. И сон не берет.
— Всем видно: рыба не ловится, — и на сей раз повернувшись ко мне спиной, бормочет Юшка. — А почему ее нет, почему, а?
Никто не отвечает — рыбаки, тесно прижавшись друг к другу, крепко спят, и в шалаше слышно только тяжелое их дыхание. Остро пахнет рыбой и тиной.
— Не знаете, то-то. А я вот расскажу вам, — продолжает Юшка. — Разбойники мы, а не рыбаки. Рыбешка едва с палец величиной, а уж ловят ее, на рынок тащат. В прежнее время, если попадется такая в сеть, за борт выкидывали, чтоб подросла. Вот я и говорю: чем дальше, тем меньше рыбы становится. Да и та какая? Не то, что прежде…
Юшка долго рассказывает, какая в старину рыба водилась. Не простое дело — эта река-кормилица, ой, не простое. И чего только не случалось при ней! Когда Юшка был молод, в конце деревни, там, где сейчас река обмелела, был остров. Остров как остров — зарос вербой, плосколистым белокопытником, бледными хвощами. В знойную пору загонял пастух на остров коров, а сам голавлей на леску ловил… Однажды вечером подняли бабы крик: у трех коров кто-то молоко выдоил. А когда через несколько дней опять такое случилось, вся деревня пастуха обвинять стала. Тот божился, клял всех, открещивался как мог. Да разве этим свою невиновность докажешь?
— Помню, жаркий был день, до того жаркий, что и в тени задохнуться можно, — размеренно продолжает свой рассказ Юшка. — Прибегает ко мне пастух, весь запыхался. «Укладывай невод в лодку, — говорит, — да только поскорей, Мотеюс. Страшная рыбина неподалеку от коров шныряет». И что бы вы сказали? Как доплыли до острова, у меня самого дух захватило: так и вижу — забрели коровы в воду, а возле них какая-то огромная рыбища. Потихоньку окружили мы ее