Африканский поселок.
В день, когда мы увидели Тангу, город переживал маленькую сенсацию. В гостинице за обедом по рукам ходила газета. На снимке огромный портальный кран поднимал с корабля громадную рыбу. «Три тонны весом, – писала газета, – такого еще не бывало».
Мы поспешили на пристань. Рыбу уже разрубили и отвезли в холодильник. Но все разговоры среди рыбаков, их жен и мальчишек, бегавших по песку, были об этой рыбе. Поймали ее арабы, ходившие в океан на корабле под большим треугольным парусом.
– В большую сеть заходит большая рыба, – вздохнул молодой парень и стал со дна лодки швырять в корзину добычу.
Маленькая долбленка едва держала хозяина. Она бы перевернулась даже у берега. Но еще во времена Адама, наверно, были придуманы противовесы, не дававшие лодке стать душегубкой. Вся гавань кишела этими лодками, на них люди отваживались выходить в океан. О добыче на таких лодках газеты не пишут. Говоривший с нами рыбак подал жене дюжины три мелких глазастых рыбешек и прозрачного осьминога. Сейчас же рыбу нанизали на прутья и повесили над костром.
Весь берег кишел людьми. Рыбаки сортировали добычу, жарили, продавали, спали на теплом песке, уходили на лов. У воды валялись острые плавники акул, обломки носа рыбы-пилы. Остро пахло потрошеной рыбой, кострами, морской травой и человеческим потом. Танга – самое рыбное место на восточном берегу Африки.
Тысячи километров с юга на север уже достаточно много, чтобы увидеть: Африка не везде одинакова. Начало пути – зеленый тоннель. «Зеленый ад». Не будь дороги, именно так я назвал бы эту жирную плотную зелень, непролазную, непроглядную. Невысокую. Это не тропический лес, где на лианах качаются обезьяны. В этом лесу, называемом бушем, кустарник очень высокий, а деревья не слишком большие. И я не видел тут ни одного стройного дерева. Все перепутано, сплетено.
Надо специально остановиться, чтобы разглядеть, из чего состоит монотонная зелень. Но наши с Мишей ботанические познания не идут далее баобаба, банановых деревьев, тамаринда, манго и колбасного дерева, увешанного плодами, действительно похожими на прямые заплесневевшие колбасы. Ради интереса режем и пробуем «колбасу»… Несъедобно. Даже обезьяны брезгуют «колбасой». Зато кислые «огурцы» баобаба, видимо, подходящее блюдо – обезьяны то и дело мелькают на верхушках необъятно толстых деревьев…
За Тангой зеленая первобытность постепенно редеет, и видишь уже культурную землю, завоеванную плугами. Безбрежные, колючие, как ежи, плантации сизаля. Сизаль – это пучок зеленых колючих сабель. «Арматура» листа, прочные белые нити – сырье, из которого вьют самые прочные в мире веревки. И, видимо, много надо миру веревок, если полдня справа и слева мы видим плантации, поселки рабочих, кипы срубленных листьев и золотистые космы волокон, которые надо сушить, трепать, и только потом это станет продуктом, за который Танзании платят золотой денежкой. Беда, однако, в том, что немалая часть плантаций принадлежит не Танзании. Хозяин плантации – европеец, управляет делами индиец или араб, черные африканцы рубят сизаль. Мы остановились спросить у работавших, далеко ли до лавки, где можно купить воды, и постояли с тремя сизальщиками. На вопрос, сколько они заработают в день, парень с племенными насечками на щеках сказал:
– Четыре шиллинга, сэр.
В дорожной лавке бутылка фруктовой воды стоила один шиллинг…
Район сизаля – это место, где земля начинает горбиться, холмиться и синеть вдалеке горами с мягкими плавными очертаниями. Уже нет дремоты от монотонности зелени. Глазу открылись большие пространства. Деревья и кустарники поредели, они стали колючие и прозрачные. И хорошо видно: увешаны гнездами ткачиков и чем-то еще непонятным. Бегу посмотреть… Пасека! На деревьях как будто созрел урожай из дуплянок. Не сходя с места, насчитал тридцать восемь первобытных ульев.
Земля из черной постепенно сделалась красной. Это особенно хорошо видно на обрывах и термитниках – огромных сооружениях, построенных насекомыми. У одного из термитников стояла голенастая птица. Миша затормозил: «Это же секретарь!» Голова с перьями, как у старинных писцов, с любопытством глядела, как я наводил оптику. Потом птица-секретарь побежала, но, чувствуя, что у фотографа ноги проворнее, оттолкнулась и полетела.
Не считая обезьян и уползавшей от огня черепахи, это была первая за тысячу километров живность для съемки. Конечно, большая дорога – не лучшее место увидеть зверя, но Африка уже не кишит животными, как, может, кто-нибудь думает.
Машина, на которой мы едем, называется «Пежо-404». Французы бьют своих конкурентов – на африканских гонках по бездорожью автомобиль почти неизменно бывает первым. Африка покупает «Пежо» и немецкую прочную черепашку «Фольксваген». Когда мы съезжаем с асфальта, убеждаемся: наша «Волга» к бездорожью приспособлена лучше «Пежо». Но зато на асфальте «Пежо» становится чудом. Я с опаской гляжу на красную полосу, которая набухает под циферблатом. При отметке «100 миль» (160 километров) лицо у Миши становится вдохновенным, как у охотника, который вот-вот настигнет добычу. Возражать бесполезно. Миша считает, что я на рязанских дорогах отстал от жизни. Но когда я чувствую, что машина, как самолет, вот-вот оторвется и полетит, я достаю вырезку из кенийской газеты. На снимке – результат скорой езды: машина – в лепешку и носорог без движения. Картинка действует, но только самую малость. 120 километров. При этой скорости нас начинают обгонять даже «Фольксвагены». Шоферы, особенно африканцы, с любопытством оглядываются: «Чего это мы плетемся, как черепахи?»
В машине в первый же час мы создали два департамента: «департамент по фотографии» и «департамент движения». Но даже и столь простое устройство рождает межведомственную борьбу. Я в своем «департаменте» сижу разувшись, чтобы в любой момент откинуть люк в крыше, встать на сиденье и снимать. При этом я буду командовать: «чуть-чуть назад», «полшага вперед», «еще минутку»… Но соседнее ведомство должно обеспечить приезд к обеду к месту, где засветло надо поставить палатку или застать нужного человека. От большой войны спасаемся шутками. Постоянно в ходу четыре забавных слова: «шлеп хороший, а куру нет».
В Сибири я как-то присел на завалинке к старику. Он шлепал губами, старался раскурить трубку, которая почему-то плохо горела. «Однако, паря, погода переменится, – сказал старик, – шлеп хороший, а куру нет». Я рассказал этот случай, и теперь Миша находит тысячу поводов, чтобы сказать: «шлеп хороший, а куру нет».
В одном месте я увлекся живописной картиной: десятка четыре людей в белой одежде с энтузиазмом копали пруд. Но вдруг мы видим: к машине бежит полицейский и дергает затвор у винтовки. Оказалось, я снимал отряд заключенных. Выручили карточки журналистов, которыми нас снабдило министерство в Дар-эс-Саламе. Полицейский повертел лимонного цвета картонку и поднес руку к берету. Я счел за благо спрятать свои объективы. «Шлеп хороший, а куру нет», – с удовольствием сказал Миша, запуская «Пежо».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});