Читать интересную книгу Безмужняя - Хаим Граде

Толпа бурлит еще сильнее — появляется младший шамес с красными пятнами на щеках, будто пощечина еще пылает на его маленьком личике. И жители окраин чувствуют себя еще более обманутыми, чем при виде мужа агуны. Младший-то шамес и вовсе ничтожен! И тут же находится остряк, который говорит, что этому новоиспеченному и обесчещенному королю следует, чтобы его заметили, дважды войти и выйти в одну и ту же дверь. Но рыночные торговцы не сдаются: а с чего бы, спрашивают они, младшему шамесу выглядеть солидным? Ведь все сливки снимает старший! И они подбадривают пострадавшего:

— Держись, Залманка!

— Я держусь, держусь — отвечает он и затягивает ремешок на брюках, как бы препоясываясь храбростью. — Сколько в Вильне городских синагог? Одна! А сколько в этой синагоге младших шамесов? Один! Значит, я — единственный младший шамес виленской городской синагоги! За это мне следует пощечина? Реб Йоше ни к чему меня близко не подпускает. Все деньги и весь почет он забирает себе. А когда приезжают гости из Америки осматривать синагогу, он не дает мне и слова сказать! А я знаю ее лучше, чем реб Йоше, — еще дед мой был младшим шамесом!

— Не печалься, Залманка! — грохочут парни громовым смехом, — мы тебя сделаем старшим шамесом, а Йошку сапогами растопчем!

— Боже упаси! — пугается Залманка. — Без него ведь и меня не пригласят устраивать хупу!

— Но ведь баран этот пригласил же тебя ставить хупу с агуной!

— И я могу на это жить? — плаксиво кривится Залманка. — Сколько агун в Вильне? Да и в тот раз меня пригласили только потому, что реб Йоше не пошел. И я бы не пошел, не дай полоцкий даян разрешения. Но больше я так не поступлю. Не трогайте реб Йоше, а не то меня места лишат! Только добейтесь, чтобы он брал меня с собой на свадьбы…

Тут Залманка становится еще меньше, чем обычно, и делает руками знаки, чтобы все умолкли. Исполненный страха и почтения, он указывает на господ во фраках и цилиндрах. Несколько старост вышли из синагоги уговаривать толпу, чтобы пропустили старшего шамеса. Парням это льстит: их упрашивают, точно царей! Вперед выходит высокий староста с остроконечной головой; голова покачивается на тонкой шее, а шея охвачена тугим гуттаперчевым воротничком, словно шайбой, словно для того, чтобы голова не так сильно качалась. Это и староста городской синагоги, и член совета общины от домовладельцев; он начинает свою речь, подняв указательный палец:

— Господа!..

Высокого старосту отталкивает в сторону низенький староста с округлым животом и подстриженной седой бородкой. Он не собирается обращаться к «народу» так, как обращаются к совету общины. Он начинает с угрозы, что, если посмеют тронуть старшего шамеса, все старосты городской синагоги откажутся от своих обязанностей. «А мы этого и хотим!» — прерывает его своим петушиным криком выбритый молодой человечек. Но прихожане молелен, расположенных в синагогальном дворе, заглушают его:

— Не слушайте этого лоботряса! Будьте нашими старостами до ста двадцати лет! А сброд, что приходит в синагогу бунтовать, пусть скандалит на базарах, на своих улицах, в своих предместьях!

Услышав слова поддержки от своих сторонников, низенький староста продолжает. Он говорит, что каждый, кто молился сегодня в синагоге и участвовал в шествии со свитками Торы, должен знать, что в них написано. А в Торе написано, что замужняя еврейская женщина не может снова выйти замуж, пока не получит развод или пока не будет достоверных доказательств того, что муж ее умер. Но одному человеку вздумалось жениться именно на агуне, и вот этому человеку младший шамес вручил священный свиток Торы в священной виленской городской синагоге. Реб Йоше не смог стерпеть такого богохульства и в приступе гнева совершил глупость. За это он заплатит штраф младшему шамесу и попросит у него прощения. Но побивания камнями он не заслужил, потому что он сделал это из уважения к Торе и к виленской городской синагоге. И если кто-нибудь посмеет ударить его, то это будет то же самое, что бросить наземь Тору, которую несли сегодня в шествии. А кроме того, у реб Йоше больное сердце, и если кто его тронет, то он может тут же упасть замертво!

Рыночные торговцы и жители бедных районов онемели, а прихожане молелен, точно женщины, принялись вытирать слезы. Обступив старост, они просили вывести старшего шамеса: «Кто вздумает его тронуть, должен будет прежде убить нас!» Крикуны отступают: рисковать покоем на том и на этом свете из-за младшего шамеса? Сразу видно, что он мерзкий человечек, ябедник и нахал, растет, где не сеяли, в душу лезет! Подумаешь — получил пощечину! Пощечина забудется, слово запомнится…

Старосты уже дали знать в синагоге, что можно выводить реб Йоше. Первым выходит городской кантор, мужчина с широким подбородком. Шею он прячет в воротник, боясь застудить заготовленные «новые коленца», которыми так и не удалось ему сегодня прославиться. С ним идут помощники, мальчики с девичьими сопрано и засидевшиеся в холостяках басы. Потом появляются дети с заплаканными лицами, с измятыми праздничными флажками. Флажки стали жертвой сутолоки, и дети показывают их толпе на синагогальном дворе. Последним выходит старший шамес в сопровождении почтенных прихожан. Рыночные крикуны поражены. Они видят, что этот реб Йоше как дуб — высокий и крепкий, с белой бородой до самого пояса. Хотя его, точно сомлевшего, поддерживают с обеих сторон под руки, он оглядывает острым взглядом запугивавших его молодых людей. Но никому из них уже и в голову не приходит поднять на него руку. Да и старосты так оградили Йоше, что до него можно добраться только по головам детей и стариков. Толпа сочувственно шепчет:

— Посмотрите, как он бледен! Наверное, эти хамы наломали-таки ему бока! Чтобы руки у них отсохли!

Когда появились старосты, младший шамес исчез, скрылся в толпе. Теперь, когда реб Йоше был уже у ворот синагогального двора, все увидели, что Залманка покорно тащится за ним, словно умирает от желания схватить еще одну пощечину. Когда старший шамес и провожавшие его были на улице, выбритый молодой человечек набрался храбрости, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.

— Умолкни, петушок, не то шею свернем! — подступили к нему парни.

Молодой человек понял, что может оказаться жертвой подавленного восстания, и бочком выбрался из толпы. Толпа быстро редела, но еще долго стояли отдельные кучки людей, препираясь по поводу раввина, который разрешил выйти замуж агуне, по поводу ее мужа-барана и обоих шамесов городской синагоги. Только об агуне не говорили, потому что никто не знал ее.

Мойшка-Цирюльник подбивает улицу на бунт

Во дворах бедняков и в переулках, смежных с синагогальным двором, не утихали разговоры о пощечине в городской синагоге, во время молитвы в праздник Симхас-Тойре. Парни на рынках тоже продолжали обсуждать это событие на своем полублатном жаргоне: история с агуной интересует их как прошлогодний снег. Они слыхали и о романах поинтересней! Париж — щенок по сравнению с Вильной. Если бы все хозяюшки и дамочки, совершая в Рошешоне[63] обряд ташлих[64], стряхнули в реку десятую часть своих прегрешений, Вилия бы вышла из берегов! Единственное, что их интересует, говорили парни, — распри среди всех этих «орудий святости», раввинов и старост. Старший шамес сидел среди старост, как собака в крапиве, но не хотел сказать, за что отхлестал младшего шамеса. А как понял, что идет к тому, что его вынесут в простынях, — стал податливее, и тут-то и выплыла наружу эта история. Один раввин сказал, что агуне можно выйти замуж, другие твердили, что нельзя — война велась тихая, между своими! Чем же тогда раввины и синагогальные старосты лучше воровских банд «Братский цех» и «Золотое знамя»? Воры тоже режут друг друга шито-крыто, посторонним знать нельзя за что и почему — и точно так же действуют раввины.

И все же, днем раньше, днем позже, скандал этот был бы забыт, не вмешайся в дело Мойшка-Цирюльник. С тех пор как белошвейка замахнулась на него утюгом, он расстался со своей мечтой — уломать ее, заманить на одну ночь в постель, а затем вышвырнуть вон; теперь он жаждал более жестокой мести. Но он не мог ничего придумать. От своего приятеля, зятя Мэрл, он слышал, что белошвейка вышла-таки замуж за этого затхлого человечишку, маляра и завсегдатая кладбищ и что разрешение на брак дали все виленские раввины. И вдруг обнаружилось, что раввины ничего не разрешали, а Голда обманула своего мужа, чтобы правда не вышла наружу. «В таком случае все меняется. Исправить нельзя, но испортить можно!» — потирал руки Мойшка. Он забросил свои торговые дела, нацепил белый шелковый галстук, взял трость с костяным набалдашником и отправился гулять в мясные ряды.

После долгого праздника Суккос и больших расходов на мясо для праздничных трапез хозяйки стали сдержаннее и лавки пустовали. За обитыми жестью прилавками уныло сидели жены мясников, а мужья их бездельно стояли у дверей. Один из мясников окликнул Цирюльника: