– Так, Глебчик! Так! – сказал Сологдин. – Свершилось. Ты уезжаешь.
Нисколько не замечая рядом «библейского фанатика», Сологдин смотрел только на Нержина.
Равно и Рубин не нашёл в себе примиряющего чувства к «докучному гидальго» и отвёл глаза.
– Да, ты уезжаешь. Жаль. Очень жаль.
Сколько они говаривали друг с другом на дровах, сколько спорили на прогулках! А сейчас не у места и не у времени были правила мышления и жизни, которые Сологдин хотел передать Глебу и не успел.
Библиотекарша ушла за полки. Сологдин малозвучно сказал:
– Всё-таки ты свой скептицизм бросай. Это просто удобный приём, чтобы не бороться.
Так же тихо ответил и Нержин:
– Но твоё вчерашнее… о стране потерянной и косопузой… это ещё удобнее. Я ничего не понимаю.
Сологдин сверкнул голубизною и зубами:
– Мы слишком мало с тобой говорили, ты отстаёшь в развитии. Но слушай, время – деньги. Ещё не поздно. Дай согласие остаться расчётчиком – и я, может быть, успею тебя оставить. Тут в одну группу. – (Рубин удивлённо метнул взглядом по Сологдину.) – Но придётся вкалывать, предупреждаю честно.
Нержин вздохнул.
– Спасибо, Митяй. Такая возможность у меня была. Но если вкалывать – то когда же развиваться? Что-то я и сам уже настроился на эксперимент. Говорит пословица: не море топит, а лужа. Хочу попробовать пуститься в море.
– Да? Ну смотри, ну смотри. Очень жаль, очень жаль, Глебчик.
Лицо Сологдина было озабочено, он торопился, только заставлял себя не торопиться.
Так они стояли трое и ждали, пока библиотекарша с перекрашенными волосами, сильно накрашенными губами и сильно напудренная, тоже лейтенант МГБ, лениво сверялась в библиотечном формуляре Нержина.
И Глеб, переживавший разлад друзей, в полной тишине библиотеки тихо сказал:
– Друзья! Надо помириться!
Ни Сологдин, ни Рубин не повели головами.
– Митя! – настаивал Глеб.
Сологдин поднял холодное голубое пламя взгляда.
– Почему ты обращаешься ко мне? – удивился он.
– Лёва! – повторил Глеб.
Рубин посмотрел на него скучающе.
– Ты знаешь, почему лошади долго живут? – и после паузы объяснил: – Потому что они никогда не выясняют отношений.
Исчерпав своё служебное имущество и дела по службе, понукаемый надзирателем идти в тюрьму собираться, – Нержин с ворохом папиросных пачек в руках встретил в коридоре спешащего Потапова с ящичком под мышкой. На работе Потапов и ходил совсем не так, как на прогулке: несмотря на хромоту, он шёл быстро, шею держал напряжённо выгнутой сперва вперёд, а потом назад, глаза щурил и смотрел не под ноги, а куда-то вдаль, как бы спеша головой и взглядом опередить свои немолодые ноги. Потапову обязательно надо было проститься и с Нержиным, и с другими отъезжающими, но едва только он утром вошёл в лабораторию, как внутренняя логика работы захватила его, подавив в нём все остальные чувства и мысли. Эта способность целиком захватываться работой, забывая о жизни, была основой его инженерных успехов на воле, делала его незаменимым роботом пятилеток, а в тюрьме помогала сносить невзгоды.
– Вот и всё, Андреич, – остановил его Нержин. – Покойник был весел и улыбался.
Потапов сделал усилие. Человеческий смысл включился в его глаза. Свободной от ящика рукой он дотянулся до затылка, как если б хотел почесать его.
– Ку-ку-у…
– Подарил бы вам, Андреич, Есенина, да вы всё равно, кроме Пушкина…
– И мы там будем, – сокрушённо сказал Потапов.
Нержин вздохнул.
– Где теперь встретимся? На котласской пересылке? На индигирских приисках? Не верится, чтобы, самостоятельно передвигая ногами, мы могли бы сойтись на городском тротуаре. А?..
С прищуром углов глаз, Потапов проскандировал:
Для при-зра-ков закрыл я вежды.Лишь отдалённые надеждыТревожат сердце и-но-гда.
Из двери Семёрки высунулась голова упоённого Маркушева.
– Ну, Андреич! Где же фильтры? Работа стоит! – крикнул он раздражённым голосом.
Соавторы «Улыбки Будды» обнялись неловко. Пачки «Беломора» посыпались на пол.
– Вы ж понимаете, – сказал Потапов, – икру мечем, всё некогда.
Икрометанием Потапов называл тот суетливый, крикливый, безалаберно-поспешный стиль работы, который царил и в институте Марфино, и во всём хозяйстве державы, – тот стиль, который газеты невольно тоже признавали и называли «штурмовщиной» и «текучкой».
– Пишите! – добавил Потапов, и оба засмеялись. Ничего не было естественней сказать так при прощаньи, но в тюрьме это пожелание звучало издевательством. Между островами Гулага переписки не было.
И снова, держа ящичек фильтров под мышкой, запрокинув голову вверх и назад, Потапов помчался по коридору, почти вроде и не хромая.
Поспешил и Нержин – в полукруглую камеру, где стал собирать свои вещи, изощрённо предугадывая враждебные неожиданности шмонов, ожидающих его сперва в Марфине, а потом в Бутырках.
Уже дважды заходил торопить его надзиратель. Уже другие вызванные ушли или были угнаны в штаб тюрьмы. Под самый конец сборов Нержина, дыша дворовой свежестью, в комнату вошёл Спиридон в своём чёрном перепоясанном бушлате. Сняв большеухую рыжую шапку и осторожно загнув с угла чью-то неподалеку от Нержина постель, обёрнутую белым пододеяльником, он присел нечистыми ватными брюками на стальную сетку.
– Спиридон Данилыч! Глянь-ка! – сказал Нержин и перетянулся к нему с книгой. – Есенин уж здесь!
– Отдал, змей? – По мрачному, особенно изморщенному сегодня лицу Спиридона пробежал лучик.
– Не так мне книга, Данилыч, – распространялся Нержин, – как главное, чтобы по морде нас не били.
– Именно, – кивнул Спиридон.
– Бери, бери её! Это я на память тебе.
– Не увезть? – рассеянно спросил Спиридон.
– Подожди, – Нержин отобрал книгу, распахнул её и стал искать страницу. – Сейчас я тебе найду, вот тут прочтёшь…
– Ну, кати, Глеб, – невесело напутствовал Спиридон. – Как в лагере жить – знаешь: душа болит за производство, а ноги тянут в санчасть.
– Теперь уж я не новичок, не боюсь, Данилыч. Хочу попробовать работнуть. Знаешь, говорят: не море топит, а лужа.
И тут только, всмотревшись в Спиридона, Нержин увидел, что тому сильно не по себе, больше не по себе, чем только от расставания с приятелем. И тогда он вспомнил, что вчера за новыми стесненьями тюремного начальства, разоблачениями стукачей, арестом Руськи, объяснением с Симочкой, с Герасимовичем – он совсем забыл, что Спиридон должен был получить письмо из дому.
– Письмо-то?! Письмо получил, Данилыч?
Спиридон и держал руку в кармане на этом письме. Теперь он достал его – конверт, сложенный вдвое, уже истёртый на перегибе.
– Вот… Да недосуг тебе… – дрогнули губы Спиридона.
Много раз со вчерашнего дня отгибался и снова загибался этот конверт! Адрес был написан крупным круглым доверчивым почерком дочери Спиридона, сохранённым от пятого класса школы, дальше которого Вере учиться не пришлось.
По их со Спиридоном обычаю, Нержин стал читать письмо вслух:
«Дорогой мой батюшка!
Не то что писать вам, а и жить я больше не смею. Какие же люди есть на свете дурные, что говорят – и обманывают…»
Голос Нержина упал. Он вскинулся на Спиридона, встретил его открытые, почти слепые, неподвижные глаза под мохнатыми рыжими бровями. Но и секунды не успел подумать, не успел приискать неложного слова утешения, – как дверь распахнулась и ворвался рассерженный Наделашин:
– Нержин! – закричал он. – С вами по-хорошему, так вы на голову садитесь? Все собраны – вы последний!
Надзиратели спешили убрать этапируемых в штаб до начала обеденного перерыва, чтоб они не встречались ни с кем больше.
Нержин обнял Спиридона одной рукой за густо заросшую, неподстриженную шею.
– Давайте! Давайте! Больше ни минуты! – понукал младшина.
– Данилыч-Данилыч, – говорил Нержин, обнимая рыжего дворника.
Спиридон прохрипел в груди и махнул рукой.
– Прощай, Глеба.
– Прощай навсегда, Спиридон Данилыч!
Они поцеловались. Нержин взял вещи и порывисто ушёл, сопутствуемый дежурным.
А Спиридон неотмывными, со въевшейся многолетней грязью руками снял с кровати развёрнутую книжку, на обложке обсыпанную кленовыми листьями, заложил дочерним письмом и ушёл к себе в комнату.
Он не заметил, как коленом свалил свою мохнатую шапку, и она осталась так лежать на полу.
96. Мясо
По мере того как этапируемых арестантов сгоняли в штаб тюрьмы – их шмонали, а по мере того как их прошманывали – их перегоняли в запасную пустую комнату штаба, где стояло два голых стола и одна грубая скамья. При шмоне неотлучно присутствовал сам майор Мышин и временами заходил подполковник Климентьев. Туго налитому лиловому майору несручно было наклоняться к мешкам и чемоданам (да и не подобало это его чину), но его присутствие не могло не воодушевить надзирателей. Они рьяно развязывали все арестантские тряпки, узелки, лохмотья и особенно придирались ко всему писанному. Была инструкция, что уезжающие из спецтюрьмы не имеют права везти с собой ни клочка писанного, рисованного или печатного. Поэтому большинство зэков загодя сожгли все письма, уничтожили тетради заметок по своим специальностям и раздарили книги.