Читать интересную книгу Вечера в древности - Норман Мейлер

Тут уже старший брат разъярился, как южный гепард, наточил свой нож и стал ждать Бати за дверью стойла. Однако, когда младший брат подошел к навесу, телка, водившая коров, принялась мычать, и ее рев подал Бати знак, что он в опасности. И вот он бежал, а Ануп гнался за ним, и Бати убежал от него, лишь когда пересек реку на папирусном челноке у кручи, где Ануп уже не мог следовать за ним, так как другой лодки не было. Кроме того, в реке было много крокодилов. Оказавшись в безопасности на другой стороне реки, Бати крикнул: «Отчего ты ей поверил? Я докажу тебе свою невиновность». И он выхватил свой нож и отрезал ту часть себя, что была ему наиболее дорога, и бросил ее в реку. Тут Ануп заплакал и был уже готов перейти реку, хоть и рисковал утонуть, но слишком боялся крокодилов.

Тогда младший брат сказал: «Я вырежу также и свое сердце, — что он и сделал и положил его на молодое деревце акации [62]. — После того как это дерево срубят, — сказал он, — найди мое сердце и положи его в свежую воду. Тогда я снова буду жить».

«Как я узнаю, что дерево срубили?» — спросил Ануп.

«Когда пиво в твоем кувшине вспенится, сразу приходи, даже если до того момента пройдет семь лет», — ответил младший брат. И он умер".

Нефертари посмотрела на меня с той строгостью, какую незнакомец вкладывает в свой взгляд, когда рассказывает что-то важное. «Ануп пошел домой, — продолжила Она, — прогнал жену и стал ждать. Прошло семь лет до того дня, когда, проезжая по лесам, Царица увидела акацию и сочла ее столь прекрасной, что смутилось Ее довольство собственной красотой. Тогда Она приказала срубить дерево. Тут же в кувшине Анупа вспенилось пиво. Старший брат отправился на поиски сердца Бати и нашел его в семенах, упавших на землю с самых верхних ветвей срубленной акации, и Ануп положил это семя в воду, пока оно не ожило и не превратилось в быка с отметинами Аписа. Как только животное выросло — что заняло один день и одну ночь, — у него на языке появился даже знак скарабея. Затем бык сказал Анупу, чтобы тот отвел его к Царскому Двору Египта, и Фараону так понравился бык, что Он одарил Анупа и отослал его домой. Но утром Царица Фараона осталась с быком наедине. Он осмелился сказать Ей: «Ты срубила меня, когда я был деревом. Теперь я снова жив, и я — бык». Царица пошла к Фараону. «Дай Мне печень этого животного, чтобы Я могла ее съесть», — сказала Она, и Царь так любил Ее, что послал Своих мясников сделать дело. Но, когда они перерезали горло быка, две капли крови упали у ступеней беседки Фараона и за одну ночь выросли в два кедра-близнеца, подобные тем, что так любил Осирис, когда Бог Мертвых покоился в Своем гробу у берега, около Библа.

Когда Царь увидел это чудо, то пригласил Царицу посидеть с Ним под этими деревьями. Она была очень смущена. С ветвей кедра, под которым Она сидела, до Нее донесся шепот: «Я — тот, кого Ты попыталась убить». В эту ночь, когда Фараон предавался с Ней наслаждению, Она сказала: «Обещай Мне исполнить то, что Я попрошу».

«Обещаю», — отвечал Он.

«Сруби Свои деревья, — сказала Она тогда. — И вели сделать из них для Меня сундуки».

Фараону не хотелось этого делать, но Он послал за лучшими из Своих плотников, и Царь с Царицей наблюдали, как те рубили кедры-близнецы. Оба упали разом, и в тот миг от каждого дерева отлетела щепка, одна из которых попала в сердце Фараона. И убила Его".

Нефертари замолчала. „А другая щепка?" — спросил я.

„Она отскочила, — сказала Она, — от второго кедра и попала в рот Царицы, и Та ее проглотила. Девять месяцев спустя родился новый Фараон". Она взглянула в мои глаза, но уже не так, словно Она — чужой мне человек. Я понял, что все те мысли о своей жизни, что роились в моей голове в вони пивной, были не так уж далеки от мыслей, что познала Она, одевшись служанкой. Она также была готова умереть.

Затем Она перестала скрести ноги и Сама подняла рубаху. Но Она продолжала вести Себя как служанка и предложила мне лишь Свои ягодицы. Любить на этой бедной койке, под шуршание тростника в изношенной ткани матраса было все равно что в старой соломе, в окружении запахов сельской усадьбы, и Она не разрешала мне войти в Себя с другого входа, кроме Своего третьего рта. Среди всех этих усилий я никак не мог пройти в ворота, но с каждым моим толчком выражение Ее лица менялось, покуда я не увидел еще одного Ка из Ее Четырнадцати. Гримасы на Ее лице сменяли одна другую, пока в скудном свете этой хижины я не увидел чудовищное уродство Хекет, а Нефертари впала в такое возбуждение и настолько утратила власть над Собой, что я подумал: не пришли ли в смятение Ее силы, раз именно Хекет может входить в Нее. Затем, очевидно, Ее мысли услышали мои, и в жестоком изгибе Ее рта явилось все зло, какое я когда-либо видел в Медовом-Шарике, когда та наводила самую вредоносную из своих порч, и мы вцепились друг в друга, охваченные столь низменным вожделением, что с помощью ли Хекет или Медового-Шарика, но я почувствовал, что оба мы безобразны, и я ненавидел Богов и желал презирать Их.

Лишь в согласии с равновесием Маат могло случиться так, что тогда, посреди этих упорных попыток, мне было видение Усермаатра на пурпурной постели Маатхорнефруры, и Их любовь, в отличие от нашей, была столь же сияющей и прекрасной, как узкий луч света. В ней не было ничего от той глубины, если так можно сказать, со всей ее неприглядностью, какую дано было познать здесь нам. Его могучий меч не сотрясал гром наслаждения, но лишь звук тронутой струны арфы, и Усермаатра дрожал в прекраснейшем свете Маатхорнефруры. Возможно, этот свет был более прекрасен, чем я мог вынести, ибо столь мало от меня пребывало пока в Нефертари, совсем немного у той сухой дверной петли, что Она предложила, и я отстранился и попытался войти в другой Ее рот — что между ног, но Она мне не позволила. „Нет, — пробормотала Она, — только не теперь, когда ты весь словно отлит из бронзы". Она отстранила меня и вновь предложила Свои ягодицы. На этот раз я подчинился тому, что заметил в Ее лице, и повернулся, чтобы поцеловать Ее там, и мой язык вонзился, подобно второму мечу, и я нанес Ей много ударов, а они вызвали столь многочисленные Царские стоны, что, подобно молодой служанке, Она поцеловала меня в ответ и в то же место — и в этот миг я ощутил себя на небесах! — и на какое-то время мы уподобились зверю о двух головах. Она знала толк в такой магии.

После этого я наконец смог войти в Нее, хотя думаю, для Ее Царских ягодиц Аменхерхепишеф был бы лучшим любовником. За первыми вратами находился замок от вторых. Она казалась осажденной крепостью со многими стенами. Все же я продвигался вверх по Ее третьему рту, толчок за толчком, встречая достойное сопротивление, но поскольку моей целью был Ее вход между ног, желание мое едва ли могло пропасть. Медовый-Шарик однажды рассказала мне, что женщины, в которых входят через третий рот, ощущают разбуженную в них ярость Сета и уже не могут уважать того мужчину. Разумеется, более всего нам надлежит почитать тех, кто может убить нас, и ни одна женщина не собирается умирать, пытаясь родить, когда кремы мужчины оставлены в ее кишках.

„Я хочу другой", — сказал я Ей. И Она ответила: „Ты не войдешь туда вновь, пока пиво не вспенится в твоем кувшине".

Поэтому я обладал Ею через задний вход и увидел все лица Хекет и Медового-Шарика. Ее ноздри сильно трепетали, и Она ревела, как животное. Возможно, этот из Ее Четырнадцати Ка никогда не знал такого наслаждения! Я бился о Ее упрямый трон, и клубы ароматов из всех курильниц с благовониями, какие я только вдыхал за эти четыре дня на всех торжественных обрядах, птицами проносились в моей голове, большими стаями птиц, а затем я вновь очутился среди запахов пота и топи, окружавших нас теперь. Мы познали друг друга среди всех запахов жаркого сумрака той темной хижины. Не знаю, исходило ли когда-либо от Нее такое множество Ее подлинных запахов ранее, но на этот раз, когда я вошел через Ее задний вход, Она была охвачена страстью более сильной, чем в прошлый, когда воротами был вход между Ее бедер, и вновь стала говорить, но только в самом конце, когда все уже приближалось — тут Она заговорила. Теперь уже не имело значения, что я входил в Нее через этот низменный рот. Она уже не была служанкой, но — моей Царицей, и „О, — сказала Она, — ты столь порочен, ты в Моем ша. Ты на Моем поле, ты на Моем наделе, о, ты плывешь в Моем болоте. Сеш и сеш. Пиши на Мне, исчерти Меня, сеш и сеш, ты — Моя грязь и Мой мер. Мой канал. Моя слизь, ты не человек, но злой дух, сладкий херу. Мое болото. Мой грабитель. Мой враг, о, иди глубже в тлен, воткни его поглубже, коснись умершего, о, хат, хат, хат, положи это в Мою каменоломню, положи это в Мою гробницу, дай его Моим предкам, возьми Их всех, дай его Моему заднему входу. Моему заднему входу", — и Она изверглась с таким громким пронзительным криком, какой издала на поле, посвященном Амону, когда Усермаатра вонзился в Нее. Она исторглась, но окончание походило на пытку и было наполовину вырвано силой. Она содрогалась подо мной. Я ощутил Ее боль в своем животе и бедрах и то облегчение, которое Она почувствовала, когда боль отпустила. Затем Она ударила меня по лицу за то, что я осмелился познать такую близость к Ней. Не знаю, будет ли еще когда-либо столь низменная любовь знакома моей семье, покуда…» — И здесь Мененхетет резко оборвал свой рассказ.