— В обмен на них ты не пошлешь в казначейство счет на жалование своим четырем легионам и урежешь счет, который отправишь на остальные шесть из десяти?
— Ты хорошо умеешь считать, Луций Корнелий.
— Сделка состоялась, Гней Помпей! — протянул руку Сулла. — А то я собирался отдать Пицен и Умбрию Сатурнину, если бы оказалось, что Рим не в состоянии найти денег на жалование десяти легионам.
— О, только не Сатурнину, хоть он и родом из Пицена! Я присмотрю за моими легионами гораздо лучше, чем это сделал бы он.
— Я в этом уверен, Гней Помпей.
Поэтому когда в палате встал вопрос о распределении командных должностей на заключительном этапе войны против италиков, Помпей Страбон получил все, что хотел, без единого слова возражения со стороны консула, увенчанного венцом из трав. Не последовало возражений вообще ни с чьей стороны. Сулла провел тщательную обработку сенаторов. Хотя Помпей Страбон не был человеком, похожим на Суллу, — он не обладал ни тонкостью, ни изощренностью, — его считали опасным, как загнанный медведь, и беспощадным, как восточный деспот. И в самом деле, он обладал немалым сходством и с тем, и с другим. Весть о его деяниях в Аскуле просочилась в Рим путем столь же новым, сколь неожиданным. Восемнадцатилетний контубернал по имени Марк Туллий Цицерон написал отчет о них в письме к одному из двух оставшихся в живых своих наставников, Квинту Муцию Сцеволе, и Сцевола не стал молчать, хотя его высказывания относились больше к литературным достоинствам письма, чем к мерзкому и чудовищному поведению Помпея Страбона.
— Блестяще! — так оценил письмо Сцевола и добавил: — Чего еще можно ожидать от такого мясника-потрошителя? — но это уже относилось к содержанию письма.
Хотя Сулла сохранил за собой верховное командование на южном и центральном театре военных действий, реальное руководство на юге перешло к Метеллу Пию Поросенку. Гай Косконий покинул действительную службу из-за воспаления небольшой раны. Вторым по старшинству у Поросенка стал Мамерк Эмилий Лепид Ливиан, который был избран квестором и оставил службу. Поскольку Публий Габиний был убит, а его младший брат Авл — слишком молод, чтобы поставить его командующим, Лукания перешла к Гнею Папирию Карбону, что всем показалось превосходным выбором.
В самый разгар дебатов, сознавая, что Рим уже практически победил в войне, скончался Гней Домиций Агенобарб, великий понтифик. Следовательно, пришлось приостановить заседания в палате и комиций и изыскать деньги для государственных похорон человека, который в момент своей смерти был значительно богаче, чем все римское казначейство. Сулла проводил выборы преемника Агенобарба с чувством горькой обиды. Когда он занял курульное кресло консула, то принял на себя большую часть ответственности за финансовые проблемы Рима, и теперь его злила необходимость тратить немалые деньги на того, кто в них не нуждался. До Агенобарба не было необходимости прибегать к процедуре выборов нового великого понтифика; именно Гней Домиций Агенобарб, будучи народным трибуном, выдвинул Lex Domitia de sacerdotiis — закон, преобразовавший способ назначения жрецов и авгуров, заменивший внутреннюю кооптацию на внешние выборы. Новым великим понтификом стал Квинт Муций Сцевола, который уже был жрецом. Таким образом, жреческое место Агенобарба переходило к новому члену коллегии понтификов, Квинту Цецилию Метеллу Пию Поросенку. «Хотя бы в этом отношении восторжествовала справедливость», — подумал Сулла. Когда умер Метелл Свинка, его жреческое место путем голосования перешло к молодому Гаю Аврелию Котте — это был наглядный образец того, как выборы на должность разрушают право на места, которые традиционно наследовались представителями одной семьи.
После похорон работа в Сенате и комиций возобновилась. Помпей Страбон запросил — и получил — себе в легаты Попликолу и Брута Дамасиппа, хотя другой его легат, Гней Октавий Рузон, заявил, что он принесет больше пользы Риму внутри Рима. Это утверждение все истолковали в том смысле, что в конце года он собирается выдвигать свою кандидатуру в консулы.
Цинна и Корнут остались продолжать свои операции на землях марсов, а Сервий Сульпиций Гальба — на поле боя против марруцинов, вестинов и пелигнов.
— В общем, неплохая расстановка сил, — сказал Сулла своему коллеге, консулу Квинту Помпею Руфу.
Причиной семейного обеда в доме Помпея Руфа послужило празднование новой беременности Корнелии Суллы. Эта новость не настолько обрадовала Суллу, в отличие от Элии и всех Помпеев Руфов, но заставила его покориться семейным обязанностям и взглянуть в конце концов на свою внучку, которая — по мнению второго ее дедушки, его коллеги-консула, — была самым превосходным ребенком из всех когда-либо рождавшихся на свет.
Сейчас, будучи пяти месяцев от роду, Помпея, как вынужден был признать Сулла, была определенно красива. Природа одарила ее пышными темно-рыжими волосами, черными бровями и ресницами, густыми, как веера, и огромными болотно-зелеными глазами. У нее была кожа цвета сливок, красиво изгибающийся ротик, а когда она улыбалась, на розовой щечке появлялась ямочка. Однако хотя Сулла и считал, что не разбирается в детях, Помпея показалась ему ленивой и глупой. Она оживлялась только тогда, когда что-нибудь золотое и блестящее болталось перед ее носом. «Предзнаменование», — подумал Сулла, посмеиваясь про себя.
Было ясно, что Корнелия Сулла счастлива, и втайне это доставляло удовольствие Сулле. Он не любил дочь, но ему нравилось, когда она не надоедала ему. А иногда он улавливал в лице молодой женщины напоминание о ее умершем брате — мимолетное выражение лица или взгляд, и тогда он вспоминал, что юноша очень любил сестру. Как несправедлива жизнь! Почему эта Корнелия Сулла, бесполезная девочка, выросла и находится в расцвете здоровья, а Сулла-младший безвременно умер? Должно было все случиться наоборот. В правильно организованном мире у pater familias должно быть право выбора.
Сулла так и не разыскал двух своих германских сыновей, произведенных им на свет, когда он жил среди германцев. Он не хотел видеть их и никогда не вспоминал о них как о возможной замене своего любимого сына от Юлиллы, потому что они не были римлянами и родились от варварской женщины. В его мыслях всегда оставались Сулла-младший и та пустота, что невозможно было заполнить. А тут еще она маячила перед носом, его ненужная дочь, которой он охотно пожертвовал бы в мгновение ока, если бы только мог этой ценой вернуть Суллу-младшего.
— Как приятно видеть, что все так хорошо обернулось, — сказала ему Элия, когда они шли домой без сопровождения слуг.
Поскольку мысли Суллы все еще были заняты несправедливостью жизни, которая забрала у него сына и оставила ему только ненужную девочку, то бедной Элии не следовало подавать такую неразумную реплику.
Супруг резко и озлобленно отстранился от нее:
— С этого момента считай себя разведенной!
Элия остановилась как вкопанная.
— О, Луций Корнелий, умоляю тебя, подумай еще! — вскричала она, словно пораженная молнией.
— Поищи себе другой дом. К моему ты больше не принадлежишь.
Сулла повернулся и пошел прочь в сторону Форума, оставив Элию на кливусе Виктории совершенно одну.
Когда Элия опомнилась от удара и собралась с мыслями, она тоже повернулась — но не для того, чтобы идти на Форум. Она вернулась к дому Квинта Помпея Руфа.
— Могу ли я видеть свою дочь? — спросила она у раба-привратника, который уставился на нее с удивлением. Несколько минут назад из этой двери выходила красивая женщина, сияющая от удовольствия, — теперь же она возвратилась с таким видом, будто собралась умирать, настолько серым и болезненным было ее лицо.
Когда привратник предложил проводить ее к своему хозяину, Элия спросила, не могла бы она просто пройти в комнату Корнелии Суллы и поговорить с дочерью, никого больше не тревожа.
— Что случилось, мама? — беспечно спросила Корнелия Сулла, когда мачеха появилась в дверях. И запнулась, увидев ее ужасное лицо: — Что такое, мама? Что же случилось?
— Луций Корнелий разводится со мной, — подавленно сообщила Элия. — Он сказал мне, что я не принадлежу больше к его дому, поэтому я не посмела пойти домой. Он это имел в виду.
— Мама! Почему? Когда? Где?
— Только что, на улице.
Корнелия Сулла села рядом со своей мачехой, единственной матерью, которую знала, если не считать смутных воспоминаний о худой, вечно жалующейся женщине, больше привязанной к своей чаше вина, чем к детям. Конечно, были еще два года, проведенные с бабушкой Марсией, но бабушка Марсия не хотела снова брать на себя роль матери и хозяйничала в детской сурово, без любви. Так что, когда появилась Элия, оба одиноких ребенка — Сулла-младший и Корнелия — решили, что она изумительна, и полюбили ее, как родную мать.