Читать интересную книгу Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

…В конце концов нами овладевает неведомое сладостное ощущение: головокружение от богатства. Ничего подобного мы раньше не испытывали, но привыкли довольно скоро. Богатство, как и бедность, быстро усвоили мы, накладывает на человека ограничения, и мы, например, не могли заказать овощной гарнир без мяса, а, скажем, только оленину на вертеле, что, разумеется, ущемляло нашу независимость — ну и ладно, пусть ущемляет! Родителям мы дали понять, что если они по каким-то принципиальным соображениям еще не решили, что богатым быть лучше, чем бедным, то для нас вопрос ясен.

Решено было даже лягушачьи ножки отведать!

Я был всецело за, брат категорически против, сестренке было до лампочки. Мы даже песенку вспомнили подходящую, но, поскольку она была не на том языке, нам велели замолкнуть.

— У Вирагов свет в избушке, жарят на обед лягушку, ту-ру-рум, ту-ру-рум, ту-ру-рум, шурум-бурум!

Мы-то думали, что эти Вираги бедные. Песня ведь как-никак — народная!

— А лягушка-то тухлая, — бросила вдруг сестренка, как ребенок из анекдота, которого до пяти лет считали немым. Мы потянули носами — и правда. С этим вынужден был согласиться даже отец, для которого несвежих продуктов вообще не существовало, он с удовольствием поглощал остатки вчерашней-позавчерашней еды, подгулявшие соусы, скисшее молоко и попавшие под подозрение яйца. Насчет яиц у матери было твердое мнение: несъедобно не только протухшее яйцо — достаточно подозрения, что оно несвежее.

— Все верно, оно должно быть не только идеальным, но и, как жена Цезаря, вне подозрений, — усмехался Папочка и пожирал подозрительное яйцо. Яйца он ел каждое утро и имел на то полное право, поскольку холестерина тогда еще не существовало.

Лягушачьи лапки, бедняжки, воняли. Возможно, в ресторане испортился холодильник, знаменитый «Саратов». Дома у нас тоже стоял «Саратов», гремел он, как трактор. Но какое значение имеет грохот, говорил отец, когда главное в холодильнике — холод, а по холоду русские хоть кому дадут сто очков вперед. Мать только пожимала плечами. Отсталая женщина — в душе она выступала за «Бош». Возможно, что холодильник тут был ни при чем, и лягушки — из революционных, а может, контрреволюционных соображений — протухли сами, лишь ради того, чтобы повредить доброй репутации социализма.

И цели своей достигли.

Наша мать, как всегда в таких случаях, хотела бы обойтись без скандала, но этого не хотел отец. Позднее, дома, мы с братишкой безуспешно репетировали тот легкий и в то же время весомый, элегантный и угрожающий, якобы ничего не значащий и в то же время изничтожающий жест, каким Папочка подозвал официанта и бросил ему какие-то слова, после чего тот с раздраженной и перепуганной миной умчался прочь и вскоре вернулся в сопровождении толстого и солидного человека.

Отец, сидя в невозмутимо царственной позе, держал паузу. Мы притихли, опасаясь, как бы Папочка не вышел из роли. Он подмигнул нам. Мамочка нервничала, что передалось и нам, не считая сестренки, любопытство которой всегда подавляло все прочие чувства.

— Это исключено, mein Herr, — еще издали затряс головой толстяк. Он производил впечатление человека, привыкшего повелевать, из той породы людей, с которыми лучше не связываться. Но что отец наш — из той же породы, мы видели впервые. — Совершенно исключено, mein Herr! — По-немецки он говорил довольно прилично и теперь ждал ответа отца. Мы — словно в кино, смотрим крутой боевик. Наш герой сталкивается с достойным противником, с настоящим, махровым мерзавцем, они смотрят друг на друга в упор, у нас от волнения перехватывает дыхание.

Отец элегантным жестом указывает на земноводных. Неприятель спокойно обозревает лягушек (мой братишка, кретин, начинает колупать свою в своей тарелке вилкой, мать шлепает его по руке) и смотрит вопросительно на отца:

— Nun ja?![157]

— Nun?! Ja?! Это вы говорите?! — заорал отец и, взвизгнув стулом, отъехал от стола; все уставились в нашу сторону. — Это все, что вы можете мне сказать, nun ja?.. это все, что может метрдотель, не так ли?.. фешенебельного, не так ли?.. будапештского, или это не Будапешт?.. ресторана… ответственное лицо… знаток своего дела… настоящий гурман, не так ли?.. черт возьми, что там было в начале фразы?!

Наш отец бушевал на вульгарнейшем венском диалекте, так что вряд ли кто понял хоть слово из всей его арии. В наступившем безмолвии он повторяет свой легкий жест:

— Вуаля, der Gstank! Воняет!

Мерзавец с величайшей осторожностью, словно необезвреженную мину, приближает к носу тарелку.

— Nun ja? — улыбается отец.

— Перебор, — верный сын своего отца, вздыхаю я (тычок в бок от матери).

Решив не перекрывать противнику пути к отступлению, отец удовлетворенно кивнул, услышав от метрдотеля, что тот не находит в продукте никаких изъянов, но, разумеется, просит прощения у гостей, на что отец кивнул еще более удовлетворенно.

— Подарок администрации, — проскрежетал метр и велел подать нам рагу из залайских раков с укропной подливкой, и этим жестом чуть было не выиграл поединок, оставив нас с нашими купонами, но отец тут же заказал шампанское.

— Советского, друг мой, потому что советское — значит отличное, или я ошибаюсь? — и он подмигнул официанту, который ответил ему таким каменным выражением лица, что каменнее не бывает.

Победа! — это чувство передалось всем нам.

— Только не увлекайся, Мати, — время от времени спохватывалась мать, но сама тоже немного выпила.

В конце обеда, уже после кофе, отец с озабоченным видом подозвал официанта, тот угодливо подскочил, про себя проклиная его — ведь тухлых квакушек повесят на них, разнос будет дикий, но до выговора дело, конечно же, не дойдет.

— Jawohl, Herr Doktor! — Тут явно сказывалось влияние Вены, где «Herr Doktor» — любой мужчина, а уж в очках тем более.

— Вот что, друг мой, настал момент, когда обязательно нужно чего-нибудь выпить.

— О-о! (Мамочка.)

— Nicht о-о, — и взглянул на мать таким фантастическим взглядом, что та сразу обо всем забыла, точнее, сразу все вспомнила, вспомнила того далекого стройного юношу, при виде которого всю ее охватывала дрожь. — Словом, друг мой, бутылку доброго коньяка, но только сию же минуту, — и хлопнул гарсона по заднице, как конягу, пошел, мол, пошел! — Вдарим по коньячку, — сказал он и со вздохом еще раз взглянул на мать. Та, окончательно забыв о строгости, в том числе и языковой, изъявила готовность вдарить. Или хотя бы пригубить рюмочку.

— Пригуби, голубушка.

— И я, я тоже хочу пригубить, — заверещали мы.

Ну а добрый коньяк требует, как известно, и доброй сигары.

— В этом деле, дружище, мы можем рассчитывать только на Кубу, оплот мировой революции! — Он томно прикрыл глаза. — О, эти жирные исполинские ляжки! На которых эти сладкие бабы-кубинки, эти грандиозные тетки скатывают сигары! И не сомневайся, дружище, аромат, этот уникальнейший аромат кубинской сигары — отсюда, от этих потрясающих ляжек! — Ассортимент оказался на удивление богатым, и отец, попижонив немного, остановился на «Inter Muros Grandioso», любимых сигарах Фиделя Кастро. — Вообще, Фидель этот — молоток, далеко пойдет. Ein Mörder[158]. Inter Mörder Grandioso…

Вот сука, еще измывается! Да ты сам-то кто? Чего ты тут из себя строишь? Тоже мне фраер нашелся, фараон египетский!.. Ты думаешь, я не понимаю, что ты лопочешь? Выпендриваешься, провоцируешь тут все время! По какому праву? Потому что у тебя, бляха, денег навалом, а у меня ни фига? Ну и что с того? Что ты мне здесь мозги компостируешь, про русских да про Москву, про оплот мировой революции, будто я идиот последний? Мне эти русские вместе с Москвой их до фонаря, точней, не до фонаря, потому что они сюда будут бабки гнать, им так дешевле обойдется, не стрелять же все время, кормить нас будут они, а не вы, мудаки! Где вы были в 56-м? Нигде! Хрен знает, где вы тогда были! Австрияки? Какие еще австрияки? Да нету давно никаких австрияков, и венгров нету! Что значит австрийцы? «Рапид» да «Аустрия», что ли? Когда-то были, да вышли все, я знаю, мы проходили, 150 лет под турками, 400 лет под Габсбургами, вот и все, бля, но я на тебя, мудака, не сержусь, отобедаешь — раскошелишься, если уж очень хочется барина из себя поломать, так за это платить полагается, жаль вот только, не удалось тебе втюхать лягушек, которых Йожи забыл в холодильник поставить, а то бы мы тебя в одно место поцеловали! Впрочем, раки-то не свежее были, только мы их укропной подливочкой освежили, ну да ладно, сойдет и так, лабанц мой дорогой, немчура поганая! — подумал официант и любезно раскланялся.

Провожал нас весь персонал ресторана, стороны выразили взаимное удовлетворение визитом; выходя, мой братишка споткнулся о складку роскошного ковра, упал на колени и заблажил… по-венгерски. Но это уже не имело никакого значения.

— Ах, как быстро прилипает к моим мальцам этот ваш изумительный, странный язык! Ничего, будут вам еще лягушачьи лапки, ohne tu-ru-rum, n’est pas?[159] — и отец, как заправский пастух, погнал нас, пошли-пошли; мы, все пятеро, ухватившись за руки, побежали, скорее даже полетели цепочкой к выходу, на улицу, носящую имя Лайоша Кошута.