Люди, изобретшие парус, не знали, как и почему дует ветер — но стали использовать его. И созданная ими вещь со временем рассказала им о ветре, море, дереве, материи, сопряжении частей и сотнях иных предметов больше, чем мог бы помыслить самый смелый из них. Люди, соединившие медь и олово, не ведали о волшебных свойствах сплавов — они шли за своим умением; знание для них было плодом, а не зерном.
Мы не знаем, как передается лихорадка дурного воздуха — через исполненные гнилой влаги миазмы или посредством насекомых — но мы научились прогонять ее, когда осушили первые болота и поняли, что родившихся на сухой земле или у свежей проточной воды болезнь поражает меньше, а через поколение уходит совсем. Может быть, в этом корень давнего суеверия старых ромеев, запрещавшего им преграждать ход воде, и требовавшего, чтобы даже в домах вода была проточной? Возможно, последовав их примеру, мы сумеем избавить от лихорадки не только болотистые местности, но и города? Если мы сделаем — мы узнаем. Никак иначе.
Рукой и разумом мы познаем мир — и стоит ли ждать иного? Словом рожден свет, волей отделена вода от земли, Мастером изготовлен человек: мужчина и женщина, и плотью облеклось Слово.
Только действием и мыслью, только движением вовне, в неведомое, покупаются и знание, и мудрость…»
Тоже заготовка, все это пока заготовки. Это противоречит его природе, его стремлению делать все в полную силу, набело, начисто, так хорошо, как только возможно… Синьор Бартоломео улыбается. Противоречило бы, если бы он не знал, не убедился по опыту, что мысли растут сами от себя. Когда ты пишешь, ты не просто придаешь форму — ты создаешь, определяешь, выделяешь ту часть сути, которая важна для тебя сейчас. И если не записать сразу, этот ракурс пропадет, изменится, будет вытеснен другим. А он может пригодиться потом.
Ценность наброска — как раз в несовершенстве. В свежести, сиюминутности, том, чего завтра уже не будет. Запись может не стать частью труда, но туда непременно войдет то, что выросло на ней и десятках, сотнях таких же сколков. Так или иначе.
Синьор Бартоломео проводит пальцем по поверхности стола, следит за волокном. А порой случайность или вовремя сделанная ошибка приносят больше, чем десятилетия кропотливого труда. Многие находят это обидным. Он — нет. Это — части одного и того же целого. Без труда, без навыка, без знания невозможно оценить меру пользы от случая, меру плодотворности ошибки. А без действия, без готовности рисковать — все приобретенное лежит мертвым грузом, слепое и бесполезное.
Будущий опыт сам собой составлялся в голове, с каждым днем приобретая все более четкие очертания. Так, когда просыпаешься в сумраке, понемногу выступают из темноты предметы — только что был великан с металлическими глазами и странная большая черепаха, а это всего лишь чашечки подсвечника, оставленного на книжном шкафу, да спинка кресла. Мечты синьора Варано, смешная история, в которую угодил молодой Бисельи… хорошо, что Бартоломео не ошибся, и у мальчика хватило силы воли не возвращаться за теплом — он погубил бы себя, а от этой опасности нельзя защитить снаружи… подробность к подробности, завитки на двери, замочная скважина, восковой отпечаток.
Опыт принадлежал еще не наступившему времени, дальнему — слишком многое предстояло проверить, слишком многое пришлось бы бросать, слишком важные вещи решались здесь и сейчас средствами совсем другой науки. Но он уже существовал. Рано или поздно изготовленный ключ нужно будет вставить в замок и повернуть. Предварительно записав все — и результаты предыдущих экспериментов, и выводы, и даже случайные мысли. Бартоломео Петруччи тихо смеется про себя. Никогда не знаешь, что может понадобиться тому, кто придет следом.
— Вы, многоуважаемый двоюродный брат, — говорит монна Лукреция, — настоящий… доносчик!
Возлюбленная двоюродная сестра, а если точнее — двоюродная сестра мужа сестры Уго, Хуаны, сердится не на шутку. Топает туфелькой о каменный пол, хмурит светлые брови, пытается быть очень грозной. Получается не особенно — нет в Лукреции ни должной вредности, ни подобающей случаю сердитости. Кузина — очень милое существо, безобидное даже когда злится. И очаровательное в любом положении.
Но причина подобного обращения Уго весьма интересует. С какой это стати — доносчик?..
И еще чем мило милое существо, его и спросить можно. Вот он и спрашивает:
— Но чем же и когда я обидел вас, любезная кузина?
— А вы не знаете? — передразнивает Лукреция. — Так-таки и не знаете, синьор де Монкада? Неужели?
— Я блуждаю как ребенок в тумане. И невинен как ангел небесный.
— С ребенком у вас общее только одно: вы ябеда! А с ангелом — падшим — вас равняет злокозненность!
Ну и ну, вот тебе и родственная встреча. А так радовался — любимая двоюродная сестра в город вернулась, да не к себе, а согласилась немного пожить у отца, значит, рядом и будет весело… а тут, извольте видеть, не успел на порог ступить, уже пытаются заклевать.
— Да что ж это такое, любезная кузина! Ругайте меня, но хоть скажите — за что?
— Зачем вы написали моему брату? Кто вас просил?
— Он же и просил, — удивился Уго. — Перед отъездом просил, чтобы я ему подробно писал. И о военных делах, и обо всем остальном.
— Зачем, — двоюродная сестрица крутит кисточку на поясе платья, того гляди оторвет. Или попытается из пояса смастерить удавку для Уго… — вы написали ему о той неприятности, что со мной случилась?! Мы все договорились по совету синьора Бартоломео не беспокоить его в Орлеане! А вы?!
Вот сейчас вскочит, закрутится винтом — и в маленьком студиоло станет тесно.
— А я… а мне кто-нибудь сказал, как вы тут договорились? — Да будь он проклят, этот город, вечно тут что-то не так. — Откуда мне было знать? И вообще глупость какая — ему же наверняка не только я писал, а всей Роме рот не заткнешь… да, кстати, я ведь с вашим же Петруччи об этом разговаривал — и он мне совсем другое посоветовал!
— Что он вам посоветовал? — просыпается муж Лукреции, собрание всех и всяческих достоинств. Главное среди них — тихий и не лезет никуда…
— А вам, прежде чем писать, стоило бы спросить, хочу ли я, чтоб вы о моих делах писали моему брату, или я сама могу написать! — продолжает сама Лукреция.
Писать, писать, не писать… на что приятные люди — его ромская родня, но и у них путаница и в головах, и вокруг. А вроде ведь по крови наполовину наши, валенсийцы. Но уже местные по образу мысли. И все вокруг такое же — стойки для книг вместо сундуков, ковры, складные резные стулья… все чуть-чуть сложнее, чуть-чуть удобнее чем нужно для жизни. Здесь, в Роме, умеют делать вещи, а вот людей делать лучше умеют дома. Поэтому мы тут всем и командуем. И не стоит нам превращаться в местных, фору потеряем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});