Несколько раз Набоков заходил также к Самуилу Кянджунцеву и, к радости своей, нашел его и мать совершенно не изменившимися; «они все до последней строки знают, что я писал… У меня было такое чувство, что я только что, на днях, был у них на Литейном… Сава пошел к себе, порылся и вернулся с длинными стихами, которые я ему послал в Кисловодск из Петербурга 25 октября семнадцатого года, то есть в первый день советской эпохи»23. Кянджунцев пообещал Сирину, у которого не было смокинга для публичных выступлений, одолжить ему свой.
Набоков был «прямо удивлен прелестному, какому-то бескорыстно-нежному отношению» к нему всех — литераторов, друзей, родственников. Когда из Страсбурга вернулась Наталия Набокова, Владимир 5 ноября переехал к бедному, но гостеприимному кузену, барону Раушу фон Траубенбергу на бульвар Мюрат, 122. Ему приходилось ночевать в гостиной, которую порой он делил еще с каким-нибудь гостем. Ежедневные визиты и встречи, невозможность уединиться помешали Набокову закончить задуманный рассказ — почему-то для этого нужно было перечитать Ронсара, — к работе над которым он, кажется, уже не вернется даже в относительно спокойном Берлине24.
До того как Набоков почувствовал, что людская круговерть мешает ему сосредоточиться и утомляет его, он решил, что Париж мог бы стать идеальным местом для работы и что перспективы здесь гораздо лучше, чем в Берлине. Ему нравилось новое для него ощущение собственной известности, с которым он не был знаком в Берлине, и он думал, что было бы глупо с его стороны не воспользоваться теми возможностями, которые сулила ему слава. Он пишет Вере: «Я думаю, что мы должны перехать сюда» и предлагает сделать это уже в январе. Он надеялся, что Василий Маклаков, соратник отца по кадетской партии, а ныне официальный представитель русской эмиграции в Париже, поможет им получить визу25. Вера отказывалась переезжать, не вполне разделяя уверенность мужа, что они смогут прожить в Париже на его литературные заработки.
V
К середине ноября последние столики переместились с тротуаров под крыши кафе и на углах оживленных улиц появились жаровни с горячими каштанами. 13 ноября Сирин, которому необходимо было выспаться перед публичным выступлением, переехал к Фондаминским на рю Шерновиц, 1, в Пасси, русский район Парижа. В этой большой элегантной квартире, содержавшейся на доходы жены Фондаминского от чайной плантации на Цейлоне, Фондаминские жили с тех пор, как в 1906 году покинули Россию[124]. Сирин не пожалел, что переехал к Фондаминским. В первую ночь он проспал 13 часов кряду, а Фондаминский ждал, когда он проснется, чтобы приготовить ему ванну. Амалия Фондаминская по-матерински заботилась о госте. Она отвела ему отдельный туалетный столик и снабдила тальком, одеколоном и мылом. Она перепечатала на машинке тридцать с лишним страниц «Отчаяния» (работа над чистовым вариантом была только что закончена), которые он собирался читать на литературном вечере. Она даже ничего не сказала ему, когда от дыма его папирос у нее разболелись легкие26.
Одеваясь к вечеру, Сирин обнаружил, что смокинг Кянджунцева ему короток и не скрывает ни брючного ремня, ни манжет шелковой рубашки, тоже одолженной ему Кянджунцевым. Амалия Фондаминская быстро смастерила эластичные нарукавные повязки, а Зензинов отдал Набокову подтяжки от собственных брюк, которые без них едва держались. И только когда Сирин обрел вполне элегантный вид, все трое сели в такси (остальные уехали раньше) и отправились в «Мюзе Сосиаль» на рю Лас-Кас, 5.
Первое публичное выступление Набокова в Париже вызвало грандиозный интерес среди эмигрантов — в немалой степени благодаря тому, что стараниями его организатора Фондаминского имя Сирина постоянно мелькало в газетах. Русские парижане, знавшие его как писателя, были наслышаны о нем как о талантливом чтеце. Зал был полон, все билеты раскуплены. Старожилы утверждали, что никогда раньше ни один писатель-эмигрант не собирал такую толпу слушателей. Здесь были писатели старшего и младшего поколений, представители прессы, «тысячи женщин».
Начало было назначено на 8.30. Из элегантного портфеля, позаимствованного у Руднева, Сирин неторопливо достает бумаги. Без тени волнения, неспешно он начинает читать наизусть стихи, которые уже стали частью его постоянного репертуара: «К музе», «Воздушный остров», «Окно», «Будущему читателю», «Первая любовь», «Сам треугольный, двукрылый, безногий» и «Вечер на пустыре». Он декламирует скорее как актер, а не как поэт, и каждое стихотворение вызывает громкие аплодисменты. Выпив стакан воды, он переходит к рассказу «Музыка». Акустика в зале великолепная, публика — идеальная. Зал взрывается оглушительными овациями. Перерыв.
Вновь его обступает толпа людей. Подходит неприятная женщина, от которой нестерпимо пахнет потом, и что-то (что именно, он не разобрал) говорит ему: это Новотворцева, с которой в 1919 году в Греции у него был роман. Через несколько дней после выступления он получит от нее два сердитых письма27. Он уже устал улыбаться, а лица, знакомые и незнакомые, все мелькают.
После перерыва публику ждет самое интересное — первые две главы (тридцать четыре страницы) «Отчаяния». Сирин в ударе, собранный, артистичный, он выделяет голосом именно то единственное слово, которое способно оживить всю фразу. Зрители, переполнившие зал, представляются ему «милым, восприимчивым, пульсирующим животным, которое крякало и подхохатывало на нужных (мне) местах. И опять послушно замирало». Чтение продолжается до половины двенадцатого. Затем Сирин с большой компанией направляется в кафе; виновник торжества произносит короткую речь — поздравлениям нет конца. Ранним утром Сирин с Фондаминским вернулись домой, и Илья Исидорович подсчитал вырученные деньги; очевидно, сумма получилась немалая, если только за билеты, проданные задолго до выступления, Набоков получил аванс 3 тысячи франков. Все сошлись на том, что вечер был сиринским триумфом28.
VI
На следующий день какая-то незнакомая дама пригласила Сирина погостить в ее шато на юге Франции в По, недалеко от Перпиньи, имения Василия Рукавишникова. Они с Верой могли провести в По (где в их распоряжении были бы прислуга и машина) 3–4 месяца. Обрадованный Сирин писал домой: «Она же автоматически решает наш переезд во Францию…» Он хотел провести в Париже январь, на который был запланирован выход французских переводов «Защиты Лужина» и «Камеры обскуры», а в начале февраля поселиться в шато и прожить там до июня. «Совершенно между нами, на ушко: я хочу быть в Pau именно с февраля до июля, оттого, что это совпадает с нашим пребыванием, в прошлом, в Boulou и Saurat. Мне, понимаешь, важно сравнить по дням появление тех или других бабочек на востоке Пиреней и на западе»29. Все было слишком похоже на сказку и сказкой осталось. Жизнь распорядилась иначе, и эти месяцы Набоковы проведут в Берлине — городе вандалов, бросающих книги в огонь, грабителей и доносчиков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});