идея. Частушки все были именные, и Снаткина решила, что их легко превратить в более объемную литературу; она устроила возле трубы стол и кресло и взялась переделывать частушки в истории.
Иногда Снаткина увлекалась и просиживала на чердаке за полночь; электричества на чердаке не было, поэтому Снаткина зажигала керосиновую лампу. Про Снаткину снова начали поговаривать. Считали, что она ведет записи про всех жителей Чагинска, что ей это поручено — доносить про людей и про события, куда следует доносить, поэтому и в архив ее устроили — чтобы все знала. Напрямую трогать ее боялись, но однажды, спускаясь с чердака, Снаткина не нащупала под ногой ступеньку и обрушилась с лестницы. Каким-то образом ступенька выбилась из пазов, в результате чего Снаткина ступила мимо.
Снаткина растянулась на полу, разбила несколько банок с огурцами, порезалась и ушибла ногу. Сначала был синяк, потом почернело, Снаткину положили в больницу. Опытные хирурги, осмотрев ногу, диагностировали гангрену и некроз, предложили отнимать, но Снаткина отказалась, и ее отправили в область. Уже через неделю Снаткина вернулась здоровая, хромала немного.
Хромота не отпускала, и Снаткина завела себе палочку, но тут ей прислали велосипед. Из Новокузнецка. Фамилия отправителя была незнакома, но Снаткина поняла, от кого это подарок. Она отставила тросточку и ходила везде с велосипедом. Ездить она так и не научилась.
В архиве Снаткина доработала до пенсии. Она осталась одинока и не вышла замуж, не общалась с младшим братом, не ела мяса и молока, смотрела телевизор и читала книги.
Смотрит телевизор, читает, пьет чай с черным хлебом — так и живет, не умирает, потому что носит на шее не крест, а колдовскую ложку.
И с каждым годом ложка становится все тяжелей и тяжелей, поэтому и велосипеды ломаются: не выдерживают веса, сама Снаткина не худая, плюс ложка — она уже верный пуд весит. И висит она давно не на веревке, а на ремне, и ложка тянет Снаткину к земле, жить тяжело. Снаткина бы и рада умереть, но смерть боится ложки и не подходит близко. И умрет Снаткина, лишь когда передаст ложку следующему, а его еще надо найти, потому что кому попало такие вещи не доверяют, человек должен быть особый. Но такого человека нет. И каждый вечер Снаткина включает телевизор, садится перед ним, достает книгу и начинает писать. Про всех, с кем встретилась и не встретилась.
И про мою бабушку получился бы отличный роман. В сорок первом бабушке едва исполнилось девятнадцать, дед уже год служил в армии, началась война. Сразу на фронт деда не отправили, то ли на переподготовку послали, то ли в резерв. Он слал письма из разных мест. То они с товарищами находились в лесу и строили землянки, то ехали в теплушках на восток, то копали траншеи или строили мост.
Последнее пришло из-под Сталинграда, октябрь сорок второго. Дед писал, что здесь все спокойно, по ночам слышится канонада, но это далеко, а они охраняют склады, так что все в порядке. А больше писем не было…
Я стал придумывать роман про бабушку, но далеко в этом не продвинулся, уснул и на секунду увидел утренний сон: Номжу, ельцов, Федьку и Кристину. Удивительно. Мои сны никогда не повторялись, а водки осталось примерно на треть. И хлеб.
Я еще раз сходил на кухню, нашел галеты и кетчуп в пластиковой бутылке. Галеты с кетчупом — отличная закуска. В тот вечер я шел дарить Кристине «Монтану». До дома Кристины оставалось метров двести, я остановился под фонарем и установил будильник на восемь. Будем с Кристиной разговаривать, часы запоют, я про них вроде как невзначай вспомню и невзначай подарю.
Они сидели на скамейке у забора, Кристина и Федька, смотрели в бинокль. Ну конечно, как еще. Я спрятал часы под рукавом. Сволочь Федька, мог бы сегодня и не приходить, не собирался же, хотел к родственникам, но приперся к Кристине, испортил все.
Я предложил погулять, а Федька сказал, что погулять успеется, на сегодня у него планы покруче. И достал из-под сирени четыре бутылки пива. Кристина стала ругаться, а Федька сказал, что это не бухать, а для дела. И если мы не будем баранами, все получится…
Часы, как назло, заработали. Федька схватил меня за руку и живо стянул «Монтану», принялся разглядывать, нажимать на кнопки, включать подсветку. А мы с Кристиной стали по очереди смотреть в бинокль. В августе в небе полно метеоритов. Если смотреть в любую часть неба и не двигаться, то увидишь, как они, оставляя шлейф, сгорают в атмосфере.
Наигравшись, Федька вернул часы, отобрал бинокль и заявил, что знает местечко, откуда метеоритов в три раза больше видно. Телевышка.
Я заметил, что это глупая идея, кто нас на телевышку пустит. Федька плюнул и ответил, что я просто дрищуха и лох. А он все узнал — мужики на вышке за чекушку кого хочешь пускают наверх, но ему чекушку не отпустили, отпустили пиво. За четыре пива пустят только так. Но если я дрищуха, то могу оставаться дома.
Я ответил, что не дрищуха, но больше чем уверен — нас не пустят. А Федька тут же стал подначивать, предлагать спорить на часы. Я спорить не стал, но на вышку сходить согласился. Не сомневался, что Федька дальше первой площадки не поднимется.
Нас пустили, дежурный оказался Федькиным родственником. А сам Федька испугался только на третьей площадке, сказал, что растянул запястье на этих лестницах.
Высоко и ветрено. Я посмотрел вниз и не увидел землю, под ногами была чернота. Огни начинались метрах в пятидесяти вокруг, телевышка стояла словно на острове.
На западе над лесами на высоте горел красный огонек. Я думал, что вертолет, но Федька утверждал, что это другая вышка, галичская, отсюда ее видно. И она в два раза выше. Федька сказал, что вышками собираются обставить всю страну, но не для телевидения, а для управления погодой. Можно будет гонять тучи туда-сюда для пользы сельского хозяйства. Я возразил, что такого оборудования нет еще, Федька стал спорить, что есть, а Кристина спросила: мы собираемся болтать или дальше полезем?
Я полез. Кристина за мной. Федька, матерясь, тоже.
До четвертой площадки я добрался быстро.
Здесь высота ощущалась иначе. Это была высота другого качества, связь с землей точно ослабла, и я находился больше в небе. Страх исчез, мне хотелось лезть вверх, я с трудом дождался Федьку и Кристину.
Я шагнул к лестнице, чтобы подняться, а Кристина сказала, что с нее хватит,