Сима говорила, когда ее подруги сравнивали Сталина и Гитлера: «Гитлер уничтожал своих врагов, а Сталин — своих сторонников». И еще: «Нам по двадцать лет, Сталину — семьдесят, мы его переживем...»
Среди фронтовиков, учившихся в МГУ, был Л.Лазарев, который в дальнейшем стал одним из виднейших литературных критиков. Он отличался прямотой, честностью, убежденностью и не любил «умничающих девченок» с западного отделения. Как-то раз Тамара и ее подружки написали записку примерно такого рода и передали ее преподавателю: «Почему мы, материалисты, не стараемся заинтересовать крестьянина в его работе материально, а вместо этого призываем его верить в идеальное светлое будущее?» Преподаватель прочитал записку вслух и сказал: «Написавшие плохо представляют себе, что такое материализм...» Лазарева же записка возмутила (он являлся секретарем факультетской комсомольской организации). В ответ на его упреки Тамара заметила: «Между прочим, вы старше нас всего на четыре года....» Он ответил: «Не на четыре года, а на две эпохи».
Это было время Ждановского доклада, время разгрома Зощенко, Ахматовой, время многочисленных постановлений, связанных с искусством, время дискуссии по языкознанию, в которой принимал участие сам Сталин... Все это вызывало яростное неприятие со стороны Тамары. Но при этом она порой чувствовала себя одинокой в своем отрицании окружающего... До тех лет, когда началась кампания против космополитов. У них на курсе училось довольно много девушек-евреек, они тоже не признавали пропаганды антисемитских измышлений... И Тамара уже не казалась самой себе изолированным от всех существом...
Наступили шестидесятые... Но реальных перемен, которых ожидали многие, в том числе и Тамара, не произошло. По существу все осталось по-прежнему. А те Тамарины сокурсницы, которые в период «борьбы с космополитизмом» негодовали по поводу инспирированной властями кампании, превратились в откровенных конформисток...
Солженицын... Самиздат... Она писала рассказы, киносценарии — без всяких иллюзий, связанных с публикацией, с постановкой кинофильмов. Давала читать их только близким друзьям. Но осуществиться как писатель, полагала Тамара, она могла лишь за границей... И в 1974 году она ступила на территорию страны свободы и демократии...
С невероятным трудом удалось ей заполучить из Союза собственные рукописи. Ей говорили прежде, что в Америке ее будут восторженно приветствовать люди, протестующие против советских порядков, ее поддержат, ей помогут... Но в Америке она что-то не замечала вокруг себя восторженных толп. Она зашла, находясь в Нью-Йорке, в редакцию газеты «Новое русское слово», к главному редактору Седых. Редакция газеты выглядела донельзя убогой, у Седых не было даже своего кабинета. Он внимательно выслушал Тамару и не сказал ничего обнадеживающего, поскольку ситуация для пишущих на русском языке в Америке была не из лучших. Единственное издательство им. Чехова закрылось, «Новое русское слово» — единственная функционирующая русская газета... «В Европе все иначе... Там издается «Континент», вокруг него собрались отличные писатели, публицисты...» Как раз в это время Белль выступил в печати с тем, что «Континент» финансируется ультрареакционным, чуть ли не профашистски настроенным в прошлом газетным магнатом... Тамара сказала: «Я хочу быть независимой». Седых усмехнулся: «Тогда, боюсь, вы по-прежнему останетесь в подполье... В андерграунде... Как и там...»
Выйдя из редакции в совершенном смятении, она было направилась к германскому посольству... Она знала и преподавала немецкий язык, знала немецкую литературу, ей нравилась немецкая культура — в широком смысле... Но она вспомнила, что говорила в Союзе: «Я никогда не поеду в страну, которая уничтожила шесть миллионов евреев....»
В 1984 году она издала в Америке свою первую книгу сценариев и пьес «Погибшая в тылу», в 1988 году вышла вторая ее книга «Корабль любви». Обе потребовали от Тамары немалых денег. Но я, к великому сожалению, на собственном опыте усвоил, кто здесь читает книги, написанные на русском. Молодежь занята работой, изучением языка, нас читают — если читают — одни старики-эсесайщики, но они экономят каждый доллар и не покупают книг...
Спрашивается — зачем мы здесь?.. Для кого, для чего?.. Получается, что судьба писателя, враждующего с режимом, установленным на его родине, трагична: он не нужен ни там, ни здесь...
Где же выход?..
Мы понадеялись на Еврейскую Федерацию, на ее — по американским масштабам — весьма скромную денежную помощь... И что же — каков итог?..
8.
Однажды мы с Аней были у Исаака Михайловича Фурштейна — и заспорили. Речь шла о моих рассказах. Незадолго перед этим в «Джуиш фемили» состоялась моя встреча с читателями, собралось человек 70 — 80. После моего вступительного слова последовали вопросы, выступления, выступил и Фурштейн с добрыми, прочувствованными словами, потом я читал рассказ «Ночной разговор», не дочитал, собрались еще раз, чтобы услышать окончание... Короче говоря, и обсуждением, и отзывами о моих рассказах я не мог быть недоволен, так что спор наш у Фурштейна имел скорее теоретический характер и не царапал мое авторское самолюбие.
— Тора, — сказал Исаак Михайлович, — запрещает критиковать евреев, говорить о них плохо... Это прежде всего относится к галуту...
В моих рассказах в самом деле проглядывали критические нотки, переходящие иной раз в откровенную сатиру.
— Но как быть?.. Ведь русская литература была беспощадна к своему народу. Гоголь, Гончаров, Щедрин, Достоевский... У наших евреев тоже достаточно недостатков и пороков, чтобы литература не умилялась, не льстила... Чтобы она стремилась избавить их от приспособительской, галутской ментальности...
— Но это значит — вкладывать оружие в руки антисемитам...
— А подменять истину ложью?.. Не кажется ли вам, что это напоминает почивший в бозе соцреализм?..
— И все-таки...
Мы не доспорили. Да и можно ли однозначно решить эту проблему?.. Тем не менее, вернувшись домой, я раскрыл «Сидур» и сразу обнаружил такое место в главе «Поучения отцов»: «Раббан Симеон, сын Гамалиилев, говаривал: На трех основах стоит мир: на истине, правосудии и мире; так сказано: «Истину, суд и мир творите во вратах ваших». Я позвонил Фурштейну и прочел ему эти строки, поскольку «Сидур» для него является безоговорочным авторитетом...
Прежде я не встречал евреев в такой концентрации, как здесь. Но теперь замечавшиеся прежде пороки превращались отнюдь не в единичное явление... Мне приходилось и прежде наблюдать, как смелый, готовый «пострадать за правду» журналист Хурин, мы познакомились еще в Караганде, стал бизнесменом, без всякого стыда принимая участие в разграблении страны с первых лет «перестройки». Я видел, как евреи, боявшиеся даже пикнуть-пискнуть по поводу антисемитизма, процветавшего у них на глазах, здесь, в Америке, колотили себя в грудь волосатыми кулачищами, толковали о Холокосте, разоблачали сталинскую политику, «дело врачей» и т.д. — в основном события не менее чем пятидесятилетней давности... Я видел, как люди, пролезавшие «во власть» там, разъезжавшие по заграницам, голосовавшие на партсобраниях за любые резолюции, а дома шепотком рассказывавшие «антисоветские» анекдоты, — как они великолепно приспосабливались здесь, покупали дома, ловчили, делались богатыми бизнесменами... А те, кто пребывал в Союзе в разряде «мелких сошек», оставались такими же «мелкими сошками» и в Америке. «Выбившиеся в люди» презирали их, смотрели на них свысока...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});