году[1775], узнал о многих, о многом. Осип Эмильевич был на Урале. Мне сказали, что он пытался покончить с жизнью, прыгнул со второго этажа, но только сломал себе ногу. Больше я о нем не слышал ничего, а если и слышал что-нибудь, то не успевал записывать. Я и сам был в «нетях»… <…> Кто-то мне сообщил, что он умер в 1941 году во Владивостоке. Сведения были только по слуху. <…> Он умер, как писал Эренбург в своей книге, в 1940 году![1776]
Трудно сказать, когда Зайцев включил в воспоминания о Белом стихотворение «Голубые глаза и горячая лобная кость…» — до или после знакомства с самиздатовским сборником, ведь он работал над мемуарами достаточно долго. Однако напрашивающееся предположение о том, что именно из этого источника Зайцев списал стихотворение, скорее всего, неверно. Состав самиздатовского сборника восстановить невозможно, но Зайцев указывает, что «в нем были стихи о Петербурге, о Ленинграде, о Каме…». Маловероятно, что в этом ряду Зайцев не отметил бы неизвестные или позабытые им стихи о Белом.
Возникает ощущение, что у Зайцева имелся какой-то не дошедший до нас список, в котором стихотворение «Голубые глаза и горячая лобная кость…» фигурировало под заглавием «Памяти Андрея Белого». Скорее всего, список был тоже получен во время «заходов» Зайцева к Мандельштаму в январе 1934 года.
Основная причина, заставляющая нас допустить существование некоего никому не известного и, по-видимому, навсегда пропавшего раннего списка, состоит в следующем: в мемуарах «Последние десять лет жизни Андрея Белого» стихотворение Мандельштама имеет ряд отличий от традиционно и привычно воспроизводимого текста (см. приложение к данной главе и факсимиле списка)[1777].
Отличиями, состоящими в отсутствии разбивки на строфы, в иной пунктуации, а также в том, что вместо «прямизны нашей мысли» у Зайцева дается множественное число («прямизна наших мыслей»), соблазнительно сейчас просто пренебречь.
Но вот одним несовпадением пренебречь нельзя никак, потому что оно носит характер принципиальный.
Во всех без исключения научных изданиях Мандельштама стихотворение завершается так:
Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
Так лежи, молодей, и лежи, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те,
Каково тебе там, в пустоте, в чистоте, сироте…
У Зайцева же нет повтора слова «лежи». В результате замены всего одной буквы («Ж» на «Т») вместо второго «леЖи» появляется — «леТи»:
Меж тобой и страной ледяная рождается связь.
Так лежи, молодей, и лети, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те:
Каково тебе там — в пустоте, в чистоте — сироте…
«Лежи» или «лети»? Думается, что здесь мы имеем дело не с разными допустимыми вариантами, а с необходимостью выбора между правильным и неправильным написанием слова, прочтением стиха и, наконец, пониманием авторского замысла.
В целом ясно, что имеет в виду Мандельштам, когда пишет «лежи, молодей»[1778]. Он фиксирует реально происходящий процесс: как меняется, молодеет лицо у лежащего в гробу Б. Н. Бугаева. Сходные образы, связанные с движением времени вспять, к началу, фигурируют, кстати, и в описаниях других свидетелей происходящего. Так, С. Д. Спасский отметил в дневнике, что на лице Белого была «совершенно детская улыбка, которая на следующий день <…>, когда его перевезли на Плющиху и потом в оргкомитет, стала радостным, победным сиянием»[1779]. О том, что лицо Белого «сияло улыбкой и было исполнено мудростью света и покоя», писал и П. Н. Зайцев: «Это было лицо Дитяти и Мудреца, отрешенного от всего земного»[1780].
А вот второе «лежи» в той же строке выглядит странно и неуместно. Зачем Мандельштам настойчиво призывает покойника «лежать, бесконечно прямясь», если по-иному, не прямо, в гробу лежать просто невозможно? Если же все-таки поставить себе непременной целью «оправдать», а значит, объяснить стоящее в слове «Ж», то, увы, единственным приходящим на ум аналогом «лежи, бесконечно прямясь» оказывается поговорка «горбатого могила исправит», обыгранная, кстати, Мандельштамом в 1931 году в «Отрывках из уничтоженных стихов»:
Я больше не ребенок!
Ты, могила,
Не смей учить горбатого — молчи!
Думается, однако, что эту курьезную и кощунственную интерпретацию стоит отбросить по причине ее абсурдности[1781].
Гораздо проще представить, даже чисто «физиологически», как можно лететь, «бесконечно прямясь». К тому же с понятием смерти тесно связано представление о душе, отлетающей в иной мир. В ситуации с Белым, который — как показано в стихотворении — был «гоним взашей», осмеян, замучен и фактически «казнен», такое улетание прочь от земли в «пустоту» и «чистоту» кажется даже благом. И наконец, при замене «лежи» на «лети» со всей очевидностью высвечивается столь любимое Мандельштамом использование чужого слова. Здесь — слова Маяковского:
Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите, в звезды врезываясь[1782].
«Маяковский» слой в творчестве Мандельштама вообще занимал существенное место[1783], а в данном случае аллюзия кажется более чем уместной: ведь Мандельштам обращается к стихотворению Маяковского, написанному по сходному поводу — на смерть Сергея Есенина.
В общем, если считать, что в стихах Мандельштама предполагается смысл, то, безусловно, в анализируемой нами строке никакого повтора слова «лежи» нет; вместо привычного «Ж» должно быть использованное Зайцевым «Т», то есть — «лети».
Облегчить выбор в пользу «лети» может тот факт, что автографа стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…» нет — только списки. Допустить, что в них могли быть ошибки, вполне возможно. Следует также учитывать, что рукописное «Ж» и рукописное «Т» выглядят очень похоже, часто — почти неотличимо. Так что многократно повторенное публикаторами «лежи» могло быть следствием не только ошибки записи, но и ошибкой прочтения…[1784] Что же касается Петра Никаноровича Зайцева, то к его немалым заслугам перед русской культурой стоит, на наш взгляд, прибавить еще одну: он оказался самым внимательным и адекватным читателем стихотворения Мандельштама «Памяти Андрея Белого» («Голубые глаза и горячая лобная кость…»).
3. «КАКОВО ТЕБЕ ТАМ — В ПУСТОТЕ…»
АРГОНАВТИЧЕСКИЙ МИФ В СТИХАХ О. Э. МАНДЕЛЬШТАМА ПАМЯТИ АНДРЕЯ БЕЛОГО
В заключение считаем важным обратить внимание на еще один источник образности в последней строфе стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…» — аргонавтический. Он же, как кажется, служит дополнительным «контекстуальным» доводом в пользу зайцевского «мемуарного» списка, то есть — в пользу «ЛЕТИ» вместо второго «ЛЕЖИ». Приведем интересующую нас строфу снова: