Дружба между всеми членами семьи Маркса смягчала трудности жизни и материальные лишения. Невозможно определить, какая из трех дочерей Карла и Женни могла бы считаться лучшей, — так богаты и цельны были их души. Это были не только преданные, любящие родителей дети, но и их верные друзья и единомышленники.
В ноябре 1868 года, желая хоть чем-нибудь помочь родным, Женнихен тайком поступила домашней учительницей в зажиточный английский дом. Лаура вместе с Лафаргом принялась за перевод «Манифеста Коммунистической партии» на французский язык.
1 января Нового года Карл и Женни узнали о рождении внука. Лафарги назвали своего новорожденного мальчика Этьеном. Скоро за ним прочно утвердилось прозвище Шнапсик.
Маркс посещал регулярно Британский музей и много работал. В свободные часы с большим свернутым черным зонтом на случай дождя он отправлялся в Хемстед-хис и по дороге нередко заходил к кому-нибудь из старых знакомых рабочих. Ему хотелось послушать их мнение о злободневных делах. Эккариус или Лесснер, соратники Карла со времен создания Союза коммунистов, чаще других были его попутчиками в таких прогулках. Лесснер испытывал истинное наслаждение, слушая Маркса, изредка и он вставлял меткое словцо или рассказывал что-либо интересное. Особенно волновал тружеников вопрос о том, как добиться поскорее 8-часового рабочего дня.
И Лесснер и Эккариус, случалось, очень нуждались в деньгах, и сам крайне стесненный материально Маркс все-таки постоянно делился с ними последними крохами.
Когда Маркс бывал здоров, он никогда не пропускал ни одного заседания Генерального совета, после которого нередко вместе с единомышленниками отправлялся в какую-нибудь таверну, чтобы освежить горло кружкой доброго пива. Случалось, что там же, в соседнем зале, горячо спорили, а подчас пели бодрые ирландские песни фении.
Тусси была всегда желанным гостем в манчестерском Морингтон-паласе, где поселился Энгельс с женой и ее племянницей малюткой Мэри Эллен, толстушкой, прозванной Пуме. Как и в Модена-Вилла, Тусси имела в доме, который был ей дорог столько же, сколько и родительский, много четвероногих друзей. Правда, с тех пор, как ежик задохся в одеяле, таких животных у Энгельса больше не было. Но зато хватало собак. Любимцем Энгельса был большой, весьма разумный и добродушный Дидо, ирландский рыжий терьер с квадратной бородатой мордой и горящими глазами доисторического пещерного жителя. Он постоянно сопутствовал своему хозяину в пеших и верховых прогулках. С Тусси у Дидо установились самые короткие приятельские отношения, которые пес выражал неутомимым вилянием хвоста и радостным визгом. Он умел играть в мяч, отбивая его носом, и часто заменял пони, впрягаясь в колясочку Мэри Эллен.
В Манчестере Тусси чувствовала себя полноправной хозяйкой дома, так нежно любила и баловала ее Лицци, которой девочка помогала в рукоделии, хозяйстве и приеме гостей. Четырнадцатилетняя Тусси была очень горда тем, что давала маленькой Пуме первые уроки немецкого языка. Только в кабинет Энгельса Тусси входила не без робости. Это была святая святых дома. Там царил ошеломляющий порядок. Каждая вещь, включая тряпочку для чистки перьев, имела строго определенное ей место, и горе было тому, кто это нарушал. Всегда спокойный, мягкий в обращении Энгельс становился тогда мрачным и суровым. От волнения он начинал заикаться и с трудом усмирял в себе начинающуюся бурю. Книги и бумаги, лежавшие стопками, также были будто прикованы к столу, и домочадцы никогда не прикасались к ним.
Как-то в самом конце июня Энгельс позвал Тусси к себе. Она вошла с книгой сербских песен на немецком языке, которую читала. Осмотрев кабинет слегка насмешливым взглядом, девочка лукаво улыбнулась и сказала:
— У тебя, дядя Энгельс, в кабинете так же скучно и аккуратно все разложено, как вещи в шкафу у педантичной старой девы.
Энгельс залился по-детски чистым смехом. Только Маркс мог соперничать с ним во врожденном искусстве чистосердечно смеяться и находить в этом душевную разрядку. Смех обоих друзей заражал окружающих и был радостен, будто гимн бытию.
— Ого! — Энгельс прищурился. — Разница, однако, в том, что сложенное в шкафу приданое ей не пригодится, а здесь все, что видишь, находится в непрерывном действии. К тому же я слишком стар, чтобы приобретать новые привычки. Вот два письма для мисс Элеоноры от Мавра, — сказал он и протянул их девочке.
Тусси, усевшись в кресло, погрузилась в чтение. Вдруг она снова услыхала веселые взрывы раскатистого смеха. Энгельс хохотал над письмом Маркса.
— Черт возьми! Кэрл снова раскопал кое-что у Ларошфуко. Послушай-ка, Кво-Кво: «Мы все имеем достаточно силы, чтобы переносить чужое несчастье». Это ли не истина? Или вот еще: «Старики любят давать хорошие советы, чтобы вознаградить себя за то, что они уже не в состоянии больше подавать дурных примеров». — И Энгельс снова принялся смеяться.
Тусси ему вторила.
— А что еще, дядя Фред, пишет наш леший?
— Изволь: «Короли поступают с людьми, как с монетами: они придают им цену по своему произволу и их приходится расценивать по курсу», или вот тоже неплохо: «Мы часто прощаем тех, которые причиняют скуку, но мы не можем простить тех, которым причиняем скуку».
Знаешь, Туссихен, — сказал Энгельс, отложив чтение, — никто не может себе представить, как часто, несмотря на то, что не всегда нам с Мавром жилось сладко, мы искренне веселились в письмах. Если б ты знала, сколько шуток запечатлено в нашей эпистолярной продукции за двадцать пять лет. — Энгельс достал ящик, в который обычно складывал письма друга. В нем было несколько десятков тщательно перевязанных пачек.
Тусси подошла к креслу Энгельса и заглянула через его плечо. На столе лежал только что полученный листок почтовой бумаги. Она узнала дорогой ей, непостижимый, острый, как зигзаги молнии, почерк отца. Рядом лежал ответ Энгельса, написанный четкими, красивыми, мелкими буквами.
Тусси перевела глаза на настольный календарь. Был канун 1 июля.
— Завтра, не правда ли? — шепнула она.
— Да, карлик Альберих. Завтра великий день.
— Мы устроим большой праздник. Ведь ты ждал этого дня двадцать лет.
— Конечно, бэби. Я расстаюсь навсегда с проклятым божком коммерции Меркурием. Я буду свободен. Ура! Ура!
Энгельс вскочил с чисто юношеской резвостью с кресла и подхватил Тусси на руки, как делал это, когда она была совсем маленькой. Затем он побежал в соседнюю комнату и закружил Лицци.
— Да здравствует свобода! Ура!
На следующий день Энгельс поднялся, как всегда, очень рано. Выражение его лица было какое-то просветленное, блаженное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});