— А вы поверили бы мне без этого? А? Поверили бы? — вызывающе спросил Кзицкий. Он старательно завернул голову в тряпки и спрятал в курджум.
— Ну что? — спросил Кучак. — «Враг! Враг!»
— А где басмаческие винтовки? — спросил Муса, молчавший все это время.
— Там остались, можно потом взять. — Кзицкий махнул рукой в сторону Сауксая.
Кзицкий уже вдевал ногу в стремена, когда Муса сказал:
— Я ошибался. Ты большой человек, ты герой, тебя наградят. Я сам и со мной еще два бойца — мы проводим тебя с почетом в город. Много кишлаков по дороге, там все дехкане злы на басмачей, там многие знают тебя: поедешь один — не спасет тебя и голова Тагая. Я провожу тебя и буду охранять.
— Не беспокойся, я поеду один, — поняв хитрость Мусы, сухо сказал Кзицкий.
— Он поедет в Каратегин, — прошептал Кучак, упершись лбом в круп коня, чтобы не упасть.
— Вот и хорошо, я покажу тебе прямой путь.
— Не утруждай себя, я не могу принять этой жертвы, — сказал Кзицкий.
— Я рад быть тебе полезным, — возразил Муса. — Поедем вместе.
На улицу южного города въехали четыре человека. Прохожие останавливались и с удивлением смотрели на приезжих, одетых в меха. Солнце пекло, мухи жужжали, пыль висела в воздухе. А тепло одетые путники на хороших, но измученных лошадях ехали по самому солнцепеку. Милиционер с недоверием и тревогой посмотрел на их винтовки и потрогал кобуру. Приезжие остановились у дома, окруженного оградой. Муса прошел за ограду и вскоре возвратился с военным.
— Воды просил напиться, а сам хотел уехать, — говорил один боец, показывая на Кзицкого.
Муса молча показал на входные двери. Кзицкий с курджумом в руке вошел в дом.
— Начальника товарища Максимова нет, но его заместитель в кабинете. Я доложил. Пройдите, — сообщил Кзицкому военный и задержал Мусу у дверей кабинета.
Кзицкий вошел не сразу. Остановившись на пороге, он нерешительно посмотрел в полутьму: тяжелые гардины закрывали окна.
— Движимый раскаянием и полный сознания своей вредной деятельности, стремясь искупить… — начал Кзицкий заученную по дороге речь, но, узнав сидящего за столом, внезапно осекся.
— Пой, ласточка, пой! — сказал Козубай по-русски и потом добавил по-киргизски: — Как бы долго ни бегала лисица, все равно она попадет к охотнику.
Кзицкий выронил курджум, и голова Тагая глухо стукнулась об пол.
II
Спустя несколько дней в город примчался Кучак. Он погонял пегую кобылу камчой и каблуками, а когда она бежала рысью, смешно подскакивал в седле, махая растопыренными локтями и испуганно оглядываясь во все стороны. Встречный автомобиль перепугал пегую кобылу, и она умчала Кучака за город.
Несколько раз Кучак пытался въехать в город, но перепуганное животное то поворачивало назад, то, пугая прохожих, проносилось бешеным галопом по улицам через весь город. Но наконец он оказался в кабинете с опущенными шторами. Там он сел на ковер, поджав под себя ноги. Кучак быстро-быстро говорил, волнуясь и глотая слова. Он даже не притронулся к предложенной ему пиале с ароматным кок-чаем. Против него сидел за столом Козубай. Время от времени он кивал головой и что-то записывал.
— И когда я утром проспался, — рассказывал Кучак, — я подумал: «Эй, Кучак, поезжай за басмаческими винтовками к пещере на Биллянд-Киике, за теми винтовками, о которых говорил Кзицкий. Нехорошо бросать оружие. Джура узнает — рассердится». И я поехал. Взял я себе хорошего белого коня, такого большого, такого высокого, что, стоя на земле, до луки седла еле дотянешься…
— Говори только самое главное, — прервал его рассказ Козубай.
Кучак подумал, вздохнул и сказал:
— Хорошо. Так знай: Кзицкий — очень опасный враг и все врал. Мне врал, джигитам добротряда врал, и, если он будет говорить что-нибудь тебе, не верь: все ложь. Он ржаволицый, а ржаволицего пристыдить нельзя. Понимаешь, он со мной целовался, клялся. И вот… все мне Рыжебородый рассказал. Когда я подъехал к пещере и собаки залаяли, я немного испугался, потом слез с коня и пошел с винтовкой к пещере. Слышу, кто-то в глубине ее ворочается. «Кто там — кричу. — Выходи!» А он стонет…
— Кто стонет?
— Вот я тоже так подумал: «Кто это, думаю, стонет?» Прямо с порога пещеры я один раз выстрелил вверх, в потолок. Напугать решил. «Кто тут? — кричу. — Все выходи! Нас много, и вы окружены. А то бомбы бросать будем». Собаки лают, я их камчой, камчой, а он мне: «Воды… пить… умираю». Сначала решил, что это хитрость, а потом по голосу понял, что человек кончается. Пришел в пещеру, а там лежит басмач Рыжебородый и умирает. Я ему принес воды. Он мне говорит: «Ты, Кучак, великий человек!»
— Пой, ласточка, пой, — смеясь, перебил его Козубай. — Скажи толком, что ты хотел рассказать?
— Ну, слушай…
И Кучак рассказал о том, что узнал от Рыжебородого.
Он рассказал, что Тагай после стычки с Джурой повернул на восток и там встретил пограничников. Он бежал от них опять в горы, но бойцы шли за ним по пятам. Уже около Биллянд-Киика басмачи напоролись на вооруженный отряд «краснопалочников» и людей из отряда Зейнеб. Тагай повернул на юг и опять попал на засаду пограничников. Он потерял всех людей и сам, раненный, с помощью Кзицкого и Рыжебородого ночью скрылся в камнях. Кзицкий перевязал ему рану, ухаживал за ним, но Тагай умер. Кзицкий отрезал ему голову и спрятал в курджум. «С этой головой, — сказал он Рыжебородому, — мы пройдем через все заставы, все нас пропустят». Они пошли дальше. Но возле Сауксая, недалеко от пещеры, Рыжебородого ранили.
— Кзицкий втащил Рыжебородого в пещеру, — торопясь, заканчивал Кучак свой рассказ, — видит — рана серьезная, идти он не может. И, боясь, что Рыжебородый все расскажет, Кзицкий сам в него выстрелил два раза и думал, что тот умер. Оказалось, что нет. Все это мне рассказал Рыжебородый, умирая. А я встретил Кзицкого на берегу Сауксая и поверил ему…
— Знаю, знаю, — перебил его Козубай. — Все знаю. Спасибо, Кучак, ты верный человек. Ничего не соврал. Я все это сам уже знаю.
— Кзицкий сказал? — удивленно спросил Кучак.
— И Кзицкий. Эх, Кучак, многого ты и сам не знаешь!
— Не сердись на меня, товарищ командир-начальник, — поспешно сказал Кучак, — за то, что я делил хлеб-соль с врагом, не сердись на меня за халат, что я тогда у караванщика… Вот… — И он, присев на корточки, поспешно начал разматывать сверток, лежавший на полу. Развязав два платка, он вынул серебряную шкатулку, украшенную камнями, и подал ее Козубаю.
— Что это? — спросил Козубай, взяв ее в руки и поставив на стол.