В роще было тихо и сумрачно. Пахло корой, грибами, шиповником. Тонкий, едва уловимый нежный аромат предосеннего увядания ощущался здесь на каждом шагу, и Азаров вдыхал его с упоением, наслаждаясь пер-возданным покоем и удивительной предрассветной тишиной, пряно-терпким ароматом лесной травы и березовых листьев. Скоро он выбрался на опушку и вдруг, точно очнувшись, остановился, отчетливо расслышав негромкий разговор, временами переходящий в страстный полушепот.
Еще не разобрав первых слов, Азаров сразу узнал грудной голос Катюши Кичигиной, недавно разысканной им на хуторе Белоградовском и восстановленной в правах трактористки зерносовхоза.
Не сразу узнал Азаров другой, юношеский голос — голос Митьки Дыбина. Странно было слышать, как этот грубоватый с виду, всегда немногословный тракторист говорил с какой-то почти полудетской, ребяческой неж-
ностью слова, никак не вязавшиеся в представлении Азарова со всем внешним обликом этого угрюмого парня.
Уговаривая взволнованную чем-то Катюшу, Митька горячо бормотал:
— Ну погоди же. Погоди. Не надо, не надо, моя ты хорошая, распригожая… Птица моя степная! Травинка! Ты — что? Кабы я тебя не любил, кабы я только так, для баловства там которого… Погоди, кончим уборку, квартиру заведем. Попросим у директора. Он у нас мировой. Он нам не откажет. Уважит. Вот и заживем с тобой мы тогда на все сто, понимаешь! Бате моему ты тоже пришлась, видать, ко двору. Он тебя хвалит. Эту, говорит, я бы признал за сноху! Вот видишь! О чем реветь-то теперь, кровинка? О чем?! О чем?! — страстно допытывался у всхлипывающей девушки Митька.
— Я и сама не знаю о чем. Просто так это я… У меня сейчас все пройдет. Ты помолчи. Не тормоши меня. Посиди со мной рядом тихонько…— говорила чуть слышно сквозь слезы Катюша Кичигина, и мягкий грудной голос ее звучал вкрадчиво, нежно.
— Не могу я молча сидеть, понимаешь, рядом с тобой. У меня сердце горит. Наружу вырваться хочет. На-ко послушай, как бьется…
— У меня тоже оно как птаха в клетке.
— Перестань реветь, я тебе говорю,— строго-повелительно сказал Митька.
— Не шуми на меня. Я тебе ишо пока не жена,— ответила в тон ему девушка и вдруг, перестав всхлипывать, тихо засмеялась.
Украдкой вздохнув, Азаров подумал: «Не поймешь, что тут счастливее — смех или слезы! Да, видно, и то и другое!» И, стараясь как можно неслышнее ступать на носки, он стал осторожно пробираться в глубь рощи, опасаясь, как бы не вспугнуть молодых людей, не потревожить столь неуместным вторжением в великую тайну светлого человеческого счастья…
Между тем утро уже наступило, и светлые стволы берез позолотели от восходящего солнца. Где-то совсем рядом страстно, до самозабвения били перепела, а на озере, в камышах, с тревожной настороженностью гоготали дикие гуси. Трубный зовущий клич лебедей звучал в порозовевшем от восхода высоком безоблачно-чистом небесном просторе. Все звенело, трепетало, блистало и пело вокруг, и Азарову казалось, что звенела в его душе
туго натянутая серебряная струна,— так он был беспричинно, казалось, счастлив сейчас, в это раннее, погожее утро!
Довольный тем, что ему удалось уйти незамеченным от Митьки и Катюши, Азаров, миновав большую поляну, вышел из леса к высокому, крутому берегу озера. Но тут он снова остановился, инстинктивно укрывшись за стеной молодой поросли осинника и березняка: шагах и десяти от него, возле стожка сметанного сена, сидели Иван Чемасов и Любка.
«Однако мне сегодня везет на влюбленных!» — иронически подумал Азаров, не спуская глаз с Любки. В ярко-красной атласной кофте с короткими — по локоток — рукавами, с прямым пробором черных как вороново крыло, гладко зачесанных, собранных на затылке в тугой узел волос, похожая на молодую смуглолицую цы-ганку, она была очень хороша собой. Азаров не мог даже в эту горькую минуту налюбоваться ею.
Иван Чемасов, сидя напротив Любки, смотрел ей в лицо восторженно-покорными глазами, покусывая сахаристо-белыми зубами зажатую во рту травинку.
Л Л юбка, косо поглядывая на него, притворно-строго допрашивала:
Ты скажи лучше, зачем тебя черти сюда с хутора ни с того ни с сего принесли?
Как — зачем? На праздник. Я что — хуже всех?! Л главная вещь — на тебя поглядеть смерть охота…— признался, улыбаясь во весь рот, Иван Чемасов.
- Вот директор-то погладит за самовольную твою отлучку!
— А откуда ему знать, что я был тут? Прибыл нетто и отбуду таким же манером — тайно. Тут у нас чистая работка. Все шито-крыто. За ночь конь у меня отдохнул… пока я с тобой тут маялся… А сейчас нагляжусь вдоволь на тебя и — восвояси. Догоняй, ищи потом меня — ветра в поле!
— Силен! А если я возьму да и донесу Азарову на тебя?! — спросила, сверкнув агатовыми зрачками, Любка.
— Так он твоей болтовне и поверит!
— Мне-то?! Азаров? По-ве-рит! — убежденно, нараспев произнесла последнее слово Любка.
— А тебе-то какая корысть на меня доносить?
— А что же мне тебя, дезертира, перед директором покрывать. Выдумал тоже!
— Ну, ты это брось… шутить!
— И не думала. Всурьез говорю — на все сто процентов, Ваня.
Помрачнев, Чемасов глухо сказал:
— Не любишь ты меня, видно. Вот что…
— Ах, ничего я, ей-богу, не знаю, голубчик. Не знаю, кого люблю. Вот беда моя какая. Не беда — страсти!
— Он-то… этот самый, вижу, тебе подороже…
— Кто это — он?
— Знаешь, про кого говорю. Не притворяйся.
— Ах, вон ты о ком — об Азарове! — воскликнула с заметным оживлением Любка и, подумав, сказала со вздохом: — Чем же я виновата тут, Ваня?
— Как — чем виновата? — не понял Чемасов, снова глядя тревожно расширенными глазами на Любку.
— Ничем я тут не виновата, если не знаю толком — кого люблю… А Азаров — что! Ах, будь бы он немножко не такой! — сказала задумчиво Любка.
Чемасов сидел поникнув, покусывая былинку.
Вдруг Любка, встрепенувшись, обвила его шею полуобнаженными смуглыми руками и, преданно заглядывая ему в глаза, спросила:
— А правда — я красивая?
— Сама знаешь…— угрюмо проговорил, отводя от нее глаза, Чемасов.
— Нет, правда, красивая?
— Хороша Маша, да не наша!
— А почем ты знаешь, что не твоя?
— Вижу…
— Ничего ты не видишь, дурак. Дай я тебя поцелую.
— Смеешься ты надо мной.
— А что же — плакать?
— Правду ты сказала: зачем только черти меня сюда несли!
— А вот зачем,— запросто сказала Любка и, порывисто прижавшись к Чемасову, поцеловала его дрогнувшие губы своими горячими, словно налитыми вишневым соком губами.
Тут Азаров не выдержал, отвернулся и затем быстро, все ускоряя шаг, пошел прочь от этого места в сторону видневшейся невдалеке усадьбы пятого отделения зерносовхоза. По дороге, столкнувшись еще с двумя парами явно влюбленных молодых людей, Азаров понял, что совхозная молодежь коротала здесь эту предпраздничную ночь. И точно в подтверждение этого, где-то в глу-