Читать интересную книгу Неизвестные солдаты, кн.1, 2 - Владимир Успенский

Немцы не произвели смену ни в эту, ни в следующую ночь. А потом разведчики захватили в плен унтер-офицера, и этот унтер показал на допросе, что его батальон, сконцентрировавшийся в овраге, попал под такой ураганный огонь, что лично он едва не сошел с ума. Половина солдат была убита или ранена, а остальные настолько подавлены, что батальон пришлось снова отвести в тыл для отдыха и пополнения.

Альфреду было странно сознавать, что именно он, такой в прошлом добрый человек, всегда старавшийся избегать даже мелких ссор и разногласий, – именно он является главным виновником смерти стольких людей. Но это были немцы, враги, оторвавшие его от любимой работы, заставившие его сидеть здесь, в окопах, голодать и спать на голых досках в холодной землянке. И он не испытывал никаких угрызений совести.

Случилось невероятное: в совершенно разрушенном поселке уцелело самое высокое здание – кирпичная церковь на восточной окраине.

Немцы обстреливали ее каждый день, и все неудачно. Земля вокруг изрыта была воронками. Несколько снарядов попало и в церковь, но стены не рухнули – прочло и оказалась старая кладка.

На колокольне всегда было много народу, здесь помещались наблюдательные пункты артиллеристов и минометчиков. Гнездились на дощатых настилах командиры со стереотрубами и биноклями; десятки проводов убегали отсюда к позициям батарей. Место тут опасное, но зато хорошо просматривался гребень Пулковских высот, видны были пологие восточные скаты, дорога на Пушкин. Лучшего места для корректировки огня не найдешь во всей округе.

Альфред сидел верхом на толстой балке, позевывая от скуки и холода. Моросил дождь. Воздух был так насыщен влагой, что вся одежда сделалась мокрой. На наших и на немецких позициях не было видно ни единого человека. Никто не стрелял. Тускло блестели лужи на ржавой болотистой низменности. На горбах высот повытерлась рыжая шерсть старой травы, проступали серые плеши. Все тут было знакомо до одурения: каждый куст, каждый бугор и канавка. Альфред смотрел и думал, что война в сущности не требует от человека какого-то особого героизма. Она требует прежде всего терпения и. выносливости. Грязи и пота на войне больше, пожалуй, чем крови.

Рядом с Альфредом лениво перебрасывались засаленными картами двое артиллеристов, играли в подкидного дурака. Оба худые, обросшие щетиной, они были похожи, как близнецы. На колокольню поднялся лейтенант Ступникер. Хоть и шел медленно, а запыхался, ноги переставлял еле-еле: сказывалась голодовка. Раньше в нем трудно было узнать еврея. А теперь, когда заострились черты лица, заметней стал его вислый, как банан, нос, пучились голубые с красноватыми белками глаза. Даже интонация у него изменилась, он теперь не столько говорил, сколько кричал.

– Ты зачем сюда? – удивился Альфред.

– Капитан прислал тебя сменить.

– Время не вышло.

– А, он еще недоволен! – взмахнул руками Ступникер. – Может, ты думаешь, что мне лучше нет занятия, как сидеть здесь?

В воздухе резко свистнуло. Несколько небольших снарядов вскинули землю возле самой церкви. Дымным горячим воздухом стегнуло в оконный проем, у артиллеристов сдуло с колен карты. Альфред поскорей снял и спрятал в футляр очки – их он берег пуще всего. Люди на колокольне, а было их человек восемь, насторожились, притихли. Снова свист, вспышка пламени, раздирающий уши треск. Содрогнулась вся церковь, взметнулось облако красноватой кирпичной пыли.

– Товарищи, вниз! – крикнул кто-то. – Сейчас беглым лупцевать будет!

Немцы подключили вторую батарею, крупнее калибром. Ее снаряды прилетали реже и ложились с большим рассеиванием между церковью и разрушенной школой. На такой огонь наши обычно не отвечали: особенного вреда он не приносил. Пусть немец переводит боеприпасы.

Наблюдатели бежали к блиндажу. Заслышав свист, падали в старые воронки с черной торфяной водой. Поднимались отяжелевшие в промокших насквозь шинелях. Альфреду и без того было холодно, не хотелось разыгрывать из себя ваньку-встаньку. Он не ложился, а только приседал на корточки при разрывах.

В укрытие пришел последним. Большой блиндаж, сухой, со стоками для воды, обшитый досками, был, пожалуй, самым лучшим во всем Пулкове. Строили его специально для маршала, приезжавшего на этот участок фронта. Но маршал провел здесь не больше суток, и теперь блиндаж пустовал. Его берегли для важного начальства, как отдельный номер в гостинице, поддерживали порядок. Наблюдатели с колокольни прятались в нем во время обстрелов.

Отжимали мокрые шинели. Один из артиллеристов снял сапог и вылил из него воду. Лейтенант Ступникер попробовал стереть пилоткой грязь с лица, но только размазал. Долго рылся в карманах, потом, повернувшись к Альфреду, постучал в свой лоб костяшками пальцев.

– Нет, ты только подумай, что за голова у этого человека! Этот человек положил в грудной карман последний коробок спичек. Мало того, что он их намочил! Он-таки их еще и размял! Ермаков, что же ты ждешь, дай мне спичку!

Альфред закурил вместе с ним. Молчал, пытаясь по звуку разрывов определить калибр снарядов. Во всяком случае не меньше ста миллиметров, это точно. Но и такая чушка не пробьет, пожалуй, блиндаж.

– Ай, что ты слушаешь, – сказал Ступникер. – Слушать надо было там, а тут можно не слушать… И скажи мне, пожалуйста, почему ты ходишь пешком, когда все бегут? Или ты не знаешь, что снарядом может убить? Или ты думаешь, что будешь кому-то нужен, когда станешь мертвым?

– Нет, – ответил Альфред. – Я не думаю. Я просто знаю, что ухищрения не помогут… Чего, собственно, бояться? – грузно опустился он на дощатый пол. – Не все ли равно – будет твоя жизнь продолжаться тридцать, триста или три тысячи лет? Ведь ты живешь только в настоящее мгновение и, умирая, утрачиваешь только настоящий миг. Нельзя отнять ни нашего прошлого, потому что его уже нет, ни нашего будущего, потому что мы его еще не имеем и не знаем, каким оно будет.

– Кредо самоубийцы, – раздраженно произнес Ступникер. – Сам придумал?

– Нет, кто-то из древних. По-моему, Марк Аврелий.

– Ежели Марк, значит еврей, – сказал один из артиллеристов.

– Почему так думать, что это еврей? – снова загорячился Ступникер. – Всякий еврей любит жизнь и не хочет смерти раньше времени ни себе, ни другим.

– Я не спорю, – добродушно согласился артиллерист, накручивая портянку. – Умирать кому же охота? Я только говорю, что имя такое редкое…

Обстрел между тем отодвинулся в сторону. Снаряды рвались теперь в центре поселка. Можно было возвращаться на колокольню. Ступникер вытащил из кармана большие серебряные часы.

– Ермаков, сейчас шестнадцать, а к восемнадцати ноль-ноль тебя вызывают в политотдел.

– Зачем, не знаешь?

– Получать орден. Давай руку, я поздравляю тебя первым.

– Что же ты молчал до сих пор, лейтенант! Ни постричься, ни почиститься теперь не успею.

– А почему ты думаешь, что должен сиять, как ангел? Иди так, пусть там видят, какая жизнь на передовой.

– Ну, подвел ты меня, – сокрушенно качал головой Альфред. – Мы же целый час потеряли.

– Он еще недоволен! Может, лучше, чтобы ты бежал под огнем? Чтобы в тебя попал осколок и ты не получил свой орден? Вот сейчас спокойно, сейчас иди, я не держу. Откуда вы все взялись такие умные на мою голову? – кричал Ступникер вслед уходившему Ермакову.

В том месте, где шоссе из Ленинграда на Пушкин пересекает железную дорогу, в северном скате насыпи вырыты глубокие землянки. В них разместились командный пункт и политотдел дивизии. Хоть и близко отсюда до передовой, но жизнь тут была уже совсем другая: установившаяся, спокойная. Насыпь скрывала землянки от наблюдения противника, защищала от обстрела. Люди здесь были одеты по форме, все чистые, выбритые. Альфреду показалось, что попал он в глубокий тыл.

Его провели к начальнику политотдела. Полковой комиссар с красивым тонким лицом, почти совсем лысый, хотя и не старый с виду, принял его в кабинете, освещенном большой керосиновой лампой. Стены были оклеены обоями, на дощатом полу – пестрые дорожки. Стол и стулья завезены, вероятно, из какой-то школы. Даже два застекленных шкафа с книгами стояли здесь. Альфред недобрым словом помянул лейтенанта Ступникера – очень неловко чувствовал себя в этой обстановке, будто нарочно щеголял своей окопной запущенностью.

Начальник политотдела знал все подробности огневого налета на немецкий батальон. С интересом расспрашивал Альфреда о возможностях тяжелых минометов, пообещал прибавить боеприпасов. Потом поинтересовался, что делал Ермаков до войны. И когда узнал, что пришел Альфред из научно-исследовательского института, удивленно захмыкал и записал что-то в толстой общей тетради.

Дверь без стука открылась, быстро вошел генерал в длинной просторной гимнастерке и в теплых бурках – командир дивизии. Вопросительно глянул на Ермакова: кто такой? Альфред поднялся со стула, мял в руках пилотку, не зная, что нужно делать. Он до сих пор и козырять-то как следует не умел, а докладывать начальству – тем более. На передовой никто не учил его этому, никто этого и не требовал.