Читать интересную книгу От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации - Борис Кагарлицкий

К началу XX века идея «самоопределения наций» настолько господствовала в левых кругах, что Роза Люксембург и австро-марксисты, придерживавшиеся иного мнения, выглядели в рядах социал-демократии явными диссидентами. Между тем нельзя сказать, что подобные взгляды опирались на теорию или воззрения Карла Маркса. Сторонники «самоопределения наций» неизменно цитировали работы Маркса по ирландскому вопросу, где автор «Капитала», обращаясь к англичанам, подчеркивал: народ, угнетающий другой народ, сам не может быть свободен. Однако у Маркса речь идет именно об угнетении, а не о каких-то метафизических, врожденных «национальных правах». Иными словами, проблемой является не ущемление национальных прав, а именно конкретная дискриминация, социально-культурное угнетение и неравноправие ирландцев в Соединенном Королевстве. Эта проблема может быть решена как созданием собственного государства, так и преодолением неравенства в ходе преобразования общебританского государства. И для Маркса ни один из двух вариантов сам по себе, в абстрактном виде, не является предпочтительным. Применительно к Польше Маркс и Энгельс были горячими сторонниками независимости, но когда речь заходила о Центральной Европе, они же писали про реакционную роль «неисторических народов», национальные стремления которых стали одним из решающих факторов поражения революции 1848–1849 годов в Венгрии. Маркс, таким образом, не был ни сторонником «территориальной целостности» государств, ни адептом «самоопределения». Все зависит от конкретных условий общественной борьбы и расстановки классовых сил.

Даже Ленин, принципиально отстаивавший в своих дореволюционных трудах для всех народов право на «самоопределение вплоть до отделения», неоднократно подчеркивал, что отделение и создание собственного государства есть право, а не обязанность — альтернативным сценарием всегда остается приходящая на смену империи добровольная ассоциация народов. Это относится даже к повседневной практике колониальных империй: «Когда мы ставим лозунг: свобода самоопределения, то есть свобода отделения, мы всей агитацией требуем от угнетателей: старайся удерживать выгодами, культурой, а не насилием»[1158]. Парадоксальным образом, Ленин, на словах признав «право наций на самоопределение», в качестве практического политика оказался гораздо ближе к логике Маркса и Энгельса, чем к риторике своих современников. В конечном счете Советский Союз как раз и представлял собой попытку решения национального вопроса не на основе романтической идеологии самоопределения, а на основе политики равноправия и «позитивной дискриминации», проводящейся в рамках единого, но преобразующегося государства, изменившего свою классовую природу в ходе революции.

В этом плане Ленин и Вильсон, несмотря на сходство риторики (и там и тут «самоопределение»), выдвигали два принципиально разных подхода к национальному вопросу. В то время как русская революция предлагала национальным меньшинствам создавать вместе с русскими новое государство, где они будут равноправными гражданами, либерализм Вильсона был направлен на постепенное разложение старых империй, на смену которым должен был прийти мир небольших и слабых «национальных государств», арбитром (а позднее и гегемоном) которого становилась бы великая и свободная Америка.

То, что на практике это приведет к появлению многочисленных нежизнеспособных, по большей части авторитарных, государств, этническим чисткам, межнациональной резне и культурной деградации целых регионов, можно было судить уже по итогам Балканских войн 1912–1913 годов. Новые границы, сформированные Версальским миром в Центральной Европе, дали тот же результат, только в гораздо больших масштабах. Но каждый раз трагическое развитие событий на местах интерпретировалось как проявление «эксцессов», местной «дикости» или же недостаточно последовательного проведения общего либерально-романтического принципа, который оставался незыблемым. Впоследствии каждая новая волна «самоопределений» неизбежно сопровождалась одними и теми же последствиями, однако это ничего не меняло на уровне политической теории. Оппонентами самоопределения выступали только дремучие националисты из господствующих наций, великодержавные шовинисты и консерваторы, одержимые имперской ностальгией (своего рода последние представители «классического» романтизма, противостоящие неоромантизму индустриальной эпохи). Неоспоримое господство догматов национального самоопределения, как среди либералов, так и среди левых, оказалось одним из наиболее эффективных инструментов новой идеологической гегемонии на глобальном уровне.

Распад Австро-Венгрии привел к появлению на ее месте своеобразных «мини-империй», многонациональных государств. Такими «мини-империями» оказались и Чехословакия, и Югославия, и даже Польша в границах 1920 года, включавшая в себя немецкие, украинские, белорусские и литовские земли. Проблема, однако, состояла не в том, что эти общества были по составу населения многонациональными, а в том, что будучи этнически и культурно неоднородными, они пытались строить свою политическую организацию таким образом, будто являлись однородными национальными государствами. В период после 1918 года такие государства могли существовать лишь поддерживаемые «силовым полем Версаля»[1159], а после Второй мировой войны, несмотря на проведенные под советским влиянием культурно-политические реформы, они сохранялись благодаря аналогичному «силовому полю» СССР. Распад советской системы в 1989–1991 годах, как прежде и распад версальской системы, привел к разрушению Чехословакии и Югославии. Что касается Польши, то она после катастрофы 1939 года возродилась в новых границах.

Новые национальные государства воспроизводили модель старых, прежде всего Франции и Германии, но сложившись в более позднюю эпоху, они сталкивались со множеством новых проблем, для решения которых у них зачастую не было ни средств, ни возможности. Новые государства, несмотря на агрессивную националистическую идеологию, обладали изначально слабым суверенитетом, ибо за редким исключением не имели возможности создать самостоятельный военно-промышленный комплекс. Военно-техническая революция, начавшаяся в морских вооружениях с 1900-х годов, к концу Первой мировой войны полностью изменила характер армий. Произошла механизация вооруженных сил, а само военное дело стало неотделимым от развития промышленности. Военные конфликты превратились в соревнование индустриальных и транспортных систем. Танки и авиация могли быть произведены далеко не во всех странах. Впрочем, решающее значение имела даже не способность производить современное оружие (в конце концов, боевые машины можно было приобрести, что сделало экспорт вооружения одной из важнейших отраслей мирового рынка, но в ходе реальной войны их нужно было ремонтировать, заменять, снабжать боеприпасами). Страна, не обладающая собственным производством, не могла этого делать самостоятельно в условиях долгосрочного военного конфликта. Следствием оказалось быстрое и неизбежное превращение стран с ослабленным суверенитетом в сателлитов той или иной из ведущих держав. Восточная Европа, ориентировавшаяся на победителей Первой мировой войны, после Великой депрессии постепенно стала оказываться в орбите германской политики — за исключением Польши и Чехословакии, — что предопределило характер дальнейших конфликтов в регионе. После Второй мировой войны и деколонизации стран Африки и Азии те же тенденции проявились с новой силой, причем военно-техническая зависимость дополнилась зависимостью от внешней экономической помощи и экспертной поддержки. Новые независимые государства в большинстве своем вынуждены были примыкать к одному из двух лагерей «холодной войны», ориентируясь либо на США, либо на Советский Союз, а после его распада новая волна формирования независимых государств на осколках советского блока повторила ту же судьбу. Не прошло и двух десятилетий, как большинство этих стран оказались в полной зависимости от своих западных партнеров и покровителей. К началу XXI века реальное «содержание» суверенитета было явно неодинаковым для разных стран, причем способность к проведению самостоятельной политики у многих восточноевропейских государств была даже ниже, чем у карликовых немецких княжеств XVIII столетия.

Демократический международный порядок, предложенный Вудро Вильсоном, должен был опираться на равноправное представительство стран в Лиге Наций. Но именно здесь американскому президенту пришлось потерпеть самое позорное поражение: в Лигу Наций не вступили Соединенные Штаты, где после напряжения мировой войны нарастал изоляционизм. Точно так же не слишком удалась и попытка Вильсона ограничить империалистические амбиции победителей. Франция навязала Германии выплату огромных репараций и выговорила для себя возможность разместить в побежденной стране свои войска — эти агрессивные действия впоследствии способствовали ответной националистической мобилизации немцев и готовили почву для прихода к власти Гитлера. В отношении оккупированных осколков Германской и Оттоманской империй победители тоже не проявили готовности отступить от империалистических принципов. Свободное арабское государство, которое пропагандировал Томас Эдвард Лоуренс, или Лоуренс Аравийский (Tomas Edward Lawrence, Lawrence of Arabia), поднимая восстание против османов, не было создано. Захваченные у немцев и турок территории были переданы Англии, Франции, Бельгии и Японии не в качестве колоний, а на основе мандата Лиги Наций, что предполагало, во-первых, последующее предоставление им независимости, а во-вторых, соблюдение колонизаторами определенных обязательств под международным контролем. Так мандат Лиги Наций, предоставленный Британской империи на Палестину, гласил: «Держатель Мандата должен быть ответственен за приведение в действие декларации, сделанной впервые 2 ноября 1917 года Правительством его Британского величества и принятой упомянутыми державами, в пользу установления в Палестине национального дома для еврейского народа, при ясном понимании, что не должно быть сделано чего-либо, ущемляющего гражданские и религиозные права существующих нееврейских сообществ в Палестине или права и политический статус, которыми пользуются евреи в какой-либо другой стране»[1160].