большее – сделает вмятину. А нам требуется – пробить! Навылет! Тут рукой подать и до Грюнвальда, и до Танненберга с его злосчастным Самсоновым, – тут не до шуток ни нам, ни немцам. У вас до сознания-то хоть дошло, где мы и кто мы сегодня? И что это означает для немцев – быв на Волге, быв на Эльбрусе, ныне, после трех лет войны, иметь нас на пороге Восточной Пруссии, где они некогда сами начали, сами избрали день, сами отсчитали срок шесть недель – до Москвы? И не в министерстве пропаганды отсчитали, а в германском генеральном штабе. Вот что существенно! Вот о чем бы я написал на вашем месте, если б обладая временем и пером. Нынешний вызов в Москву соответствует вашим желаниям? – уже вставая, спросил Ефимов.
– Да, – сказал Лопатин. – По личным причинам очень нужно пробыть в Москве хоть несколько дней. Но причин вызова не знаю, и что новый редактор – не радует.
– По случайности с вашим новым редактором некогда, в двадцатом году, командовал на польском фронте соседними эскадронами, и был он тогда пригож, смел и превосходный наездник. Впоследствии слышал о нем, что окончил с отличием академию, даже две.
– Иван Петрович, а зачем нам в редакторы кавалерист, хотя бы и дважды академик? Чем кончалось, когда бывшие редакторы пробовали фронтами командовать, – мы с вами оба по сорок второму, по Керчи, знаем. Думаете, наоборот – лучше?
– Сего не ведаю, как и многого другого. – Ефимов снял пенсне и, положив его на стол, обнял Лопатина. – Будьте живы и здравы. Если найдет блажь и напишете письмо, буду рад.
И добавил на «ты»:
– Уходи через ту дверь – представлять тебя одному, второму, третьему недосуг.
И хотя они были ровесники, по-стариковски подтолкнул Лопатина рукой в спину.
Уже выходя из комнаты через заднюю дверь, которой он сначала не заметил, Лопатин услышал голос Ефимова;
– Прошу прощения, товарищи офицеры, что заставил вас ждать.
17
Василий Иванович, ворча себе под нос, натягивал над «виллисом» тент.
– Чем недовольны, Василий Иванович? – спросил Лопатин.
– Всем довольный. Дождь будет, – отозвался Василий Иванович. – Далеко ли? – спросил он, увидев, что Лопатин сел на переднее сиденье.
– Сначала до штаба фронта, – сказал Лопатин.
– А он там же?
– Нет, переместился. Но посоветовали ехать до прежнего места – там теперь штаб тыла, зайду сориентируюсь. Пока мы с вами к танкистам ездили, у нас редактор сменился.
– И кого теперь на его место? – равнодушно спросил Василий Иванович.
– Генерала Никольского.
Василий Иванович молчал, вспоминая известных ему генералов. Работал он в Наркомате обороны давно и знал многих. Объехав плохо затрамбованную на дороге воронку от бомбы, сказал:
– Не слыхал про такого. А нашего куда же?
– Думаю, на фронт.
– Скорей всего, – согласился Василий Иванович. – У него и при московской работе, как шило в заднице – только б куда поехать.
О начальстве он отзывался грубо, но судил по справедливости.
– А меня в Москву вызывают.
– Пора, – сказал Василий Иванович. – Фотографы уже по два раза в Москву смотались, а мы все ездим. – Он недолюбливал фотокорреспондентов за то, что они, по его мнению, часто зазря останавливали машину, как будто им позарез надо, а потом снимков, из-за которых останавливались, в газете как не бывало.
– Такое уж у них дело, – сказал Лопатин.
– У них одно дело – чего попало снять – и домой. Может, нам в штабе тыла заправиться и прямо в Москву?
– Нельзя. Мне в телеграмме приказано не ехать, а лететь.
– А какая вам нужда лететь? Если с рассвета выедем – за два дня в Москве будем.
– Я бы рад, – сказал Лопатин, – но в телеграмме приказано мне – лететь, а вам с машиной – оставаться. Вместо меня Гурский прилетит, будете ездить с ним. Возможно, потом и я вернусь. Свезу от вас письмо в Москву и вам привезу, – сказал Лопатин, хорошо понимая, как испортил настроение Василию Ивановичу. У него была там семья, всю войну не уезжавшая из Москвы: жена, вдовая дочь и двое внуков, и за последние две недели по его вопросам, вроде: «Еще чего-нибудь написать хотите?» или: «Что, опять к этому же поехали, у которого уже были?» – Лопатин чувствовал, что Василий Иванович недоволен – поездка, на его взгляд, затягивалась.
– Что ж письма, – сказал Василий Иванович. – Другое дело, если б сам туда и обратно обернулся.
За его словами была привычка к тому, что расстояний не существует – было бы горючее.
Сказав это, он замолчал и, застряв в возникшей из-за колонны грузовиков пробке, сидел, навалившись на руль, и думал. Про письма сказал сразу от расстройства, а теперь, подумавши, хотел возразить. Так показалось Лопатину, пока они стояли в пробке, и он не ошибся.
– Вот вы говорите – вам лететь, – сказал Василий Иванович, когда они выбрались из пробки. – А мне с Гурским ездить. А генерал, когда вызывал меня к себе, чтоб с вами ехать, другое говорил.
– Что ж он вам говорил? – полюбопытствовал Лопатин, впервые услышавший об этом.
– Приказал принять новую машину, чтоб с вами поехал и с вами вернулся. А теперь вопрос: зачем оставлять машину Гурскому? Что он себе тут «виллиса» не достанет? Гурский – он чего хочешь достанет. А я бы вас как привез, так и отвез. Побудете в Москве и опять со мной поедете. Тем более мы годки!
Василий Иванович притормозил и поехал медленней, словно молчаливо приглашая Лопатина, пока не поздно, передумать. Наверное, в нем говорило не одно только желание повидаться с семьей. Они и в самом деле были одного года рождения и за эту поездку проверили друг друга в разных обстоятельствах, чего может а чего не может ждать каждый от другого.
– А когда Гурский прилетит – не написано? – спросил он, поняв по молчанию Лопатина, что отмены сказанному не будет.
– Не написано. Возможно, я прилечу, а он вылетит. А вы пока тут немного отдохнете.
– Тут отдохнешь! С машиной делов хватит через голову.
Василий Иванович был сердит, а в таких случаях делов с машиной у него всегда было через голову, хотя на поверку она в любой момент оказывалась на ходу.
Лопатин вспомнил, как редактор в ответ на просьбу о вызове Ники сказал: «Думаю, что еще успею помочь тебе». Тогда эта фраза прошла мимо ушей, а сейчас вспомнилась в ее настоящем значении. Он подумал о своих тетрадях, лежавших в сейфе редактора. Где они теперь? В них не было ничего или почти ничего такого, о чем в минуты откровенности не