сражённый громом, рухнул вместе с лавкой наземь. Так поодиночке они, глухо стеная, умирали, а Хвостек все смотрел.
Усмешка сбежала с его губ, лицо омрачилось, он устрашился собственного злодеяния и кинул тревожный взгляд на Брунгильду, но она спокойно сливала в горшок остатки отравленного меду и, что-то шепнув, передала его злорадно усмехавшейся прислужнице.
Потом, высунувшись в окно, кликнула людей. Вошёл Смерд; увидев горницу, заваленную трупами, он вздрогнул и побледнел.
Хвостек показал ему пальцем на тела.
— Связать их челядь, а трупы вон! Костра для них не надо, зарыть в землю.
Смерд онемел, глядя на бледные, чудовищно искажённые лица князей. Хвостек снова повторил:
— Убрать эту падаль вон! И живо! Ты что глаза вылупил? Выволочь за ноги и зарыть над озером, за валом. Да выкопать яму поглубже, чтоб псы их не зачуяли, не то ещё отравятся мертвечиной. А собак мне жалко.
Надвигалась ночь, когда из трапезной пьяные княжьи люди принялись вытаскивать за ноги седовласых старцев и их едва успевших расцвести сыновей. Волокли мертвецов как попало, и черепа колотились об пол и о столбы. Во дворе слуги стали сдирать с них одежду, которая всегда доставалась им. Завязалась драка: каждый старался захватить труп, одетый побогаче; они ссорились и толкались, вырывая друг у друга епанчи. Сбежалась кучка дворовых помочь им и поглазеть на отравленных князей. Тем временем схватили их челядь, связали и погнали в загон, как скот.
Собаки и люди теснились вокруг бледных, посиневших тел, а в щели и в окна, перешёптываясь, подсматривали испуганные женщины. Во дворе царила тишина, навеянная смертью. Содрав с мертвецов одежду, палачи снова связали им ноги верёвкой и потащили на холм над озером. Старых князей полагалось предать сожжению на костре или хоть схоронить в кургане, но Хвост и не думал сжигать их тела и справлять по ним тризну. Да и недосуг ему было об этом думать. Их зарыли в яме, как павшую скотину, дабы они сгнили в земле, став добычей червей, что в те времена почиталось величайшим поруганием.
Вдруг, хоть было ясное небо, сорвался ветер и понёсся мимо башни по покоям и светёлкам, завывая и дико свистя. Хвост содрогнулся и, озираясь, что-то забормотал, забившись в угол на лавку.
Брунгильда мыла руки на столике и смотрела на испуганного мужа с презрительной жалостью.
XVII
Когда пришли связывать челядь отравленных князей, Жула, бывший старостой у Мстивоя, сразу понял, что их ожидает, и повалился наземь: ползком он прокрался между кустов, вдоль забора, и, очутившись поодаль от толпы, перескочил через частокол и пустился вплавь к другому берегу. Дружина, занятая остальными слугами, не заметила побега и не слышала всплеска воды… Только стража на башне, завидев плывущего человека, стала в него стрелять, сзывая дружинников; но покуда снаряжали погоню, он добрался до берега, где пасся табун, поймал невзнузданную лошадь и, погоняя её кулаками, ускакал в лес.
За ним бросились пастухи, но не поймали. Жула руками и ногами погонял испуганное животное, которое, словно обезумев, понесло его в чащу. Вскоре он исчез из виду, а продолжать погоню в лесу было бесполезно.
Жула скакал прямо к городищу Милоша, надеясь спасти хоть его: теперь можно было ждать, что Попелек, выпустивший Лешека лишь для того, чтобы привлечь на свою сторону дядьев, не помилует и последних в своём роду. В лесу Жула наткнулся на кметов, они обернулись к нему, но он не остановился и только на бегу крикнул им несколько слов:
— В городище отравили наших Лешеков… остался один Милош со своим слепым сыном!..
Вскоре по дворам распространилась весть о том, что случилось в городище.
Жула мчался, едва не загнав лошадь, пока ему не встретился другой табун, где можно было её сменить. Подъехав ближе, он схватил за гриву рослого коня, на лету вскочил ему на спину и погнал, бросив кобылку, которая, освободившись от всадника, встряхнулась, фыркнула и принялась спокойно щипать траву.
В городище у Милоша сидел под старым дубом Лешек со своей матерью, и она, как ребёнка, забавляла его сказками. Неподалёку отдыхал уставший петь Слован, которого привели к несчастному юноше, чтобы он развлекал его песнями. Отец, подперев голову руками, молча лежал на медвежьей шкуре, разостланной под другим дубом. Кто-то постучался в ворота и закричал. То был Жула. Его узнали, так как он сопровождал Мстивоя, и впустили. Жула соскочил с коня и бросился к Милошу; пот струился по его лицу, губы дрожали; он повалился в ноги старику, но не мог говорить и заплакал.
Старик не сразу его узнал: слезы выжгли ему глаза.
— Князь, господин мой! — воскликнул Жула, ломая руки. — Ты остался теперь один… Не послушались тебя наши князья, никого из них не осталось на свете… Хвост с женой отравили всех на пиру, у себя в доме!..
Старый Милош вскочил и снова упал, а Жула, рыдая, рассказывал:
— Я едва вырвался живым, чтоб принести вам эту весть. Надо и вам бежать!.. В городище нас приняли с почестями, Хвост вышел навстречу к воротам… Все сели за стол, долго ели и пили… а с лавок уже никто не встал, все упали там, где сидели… Трупы их выволокли за ноги и, не сжигая, схоронили в земле… Только псы шли за ними и выли. Не осталось никого, ни один не спасся. Челядь связали… Сам я чудом бежал… Теперь, когда узнали, что таилось в его сердце, он, верно, и на вас нападёт… Бежать надо, князь!..
— О мои братья, о мой род! — взывал Милош, ломая руки. — От своей же крови пришлось вам погибнуть!.. Так куда же и зачем мне бежать, если он захочет и меня уничтожить?..
Лешек и мать, сидевшая с ним, услышав его слова, стали испускать горестные вопли. Городище огласилось рыданиями, всех охватил ужас. Только старый Милош не двигался с места, а когда прошла первая вспышка горя, впал в мрачную задумчивость.
— От судьбы не уйти! — бормотал он.
Вдруг он взглянул на своё ослепшее дитя — и пожалел его. Он кликнул людей. Из дома и дворовых пристроек начали сбегаться слуги. Под дубами стало людно и шумно.
Мать взяла Лешека за руку и повела к отцу.
— Седлать коней! — закричал старик. — Я сам поеду, Лешек с матерью и слугами укроются на пасеке в лесу, а мне надо ехать. Поднять руку на свою же кровь! О доля моя, страшная доля!..
Тем временем Жуле, падавшему от усталости и голода, принесли хлеба и пива. К старому князю,