— Ты помолчи, помолчи, — догадалась врач. — Вот вылечим, тогда наговоришься. А пока дела твои не так уж блестящи. И потому лейтенанта твоего — он сегодня приезжал — мы к тебе не пустили. Очень уж он настаивал, прямо-таки рвался, но, сама понимаешь, целоваться вам еще рано. — Врач тепло улыбнулась и заключила: — Любит он тебя. Очень любит.
Потом, пока сестра мерила температуру, поила чаем, у Риты в ушах все еще звучали слова: «Любит он тебя. Очень любит».
Зачем Завидов приезжал? Любит ли? Или все дело в брате? В его поступках — в том, как он укрывал ее в окопе, как не разрешал идти за ним, когда ловили немецкого летчика, — не было никакой фальши, и никаких вопросов, касающихся брата, он не задавал. И глаза его были такие чистые, влюбленные. Нет, он не лгал… Ей очень захотелось увидеть его, услышать его голос…
Врач и сестра ушли, попоив ее чаем и сделав укол, а ей хотелось уже есть и спать. Значит, все хорошо, значит, дело идет на поправку.
В детстве, когда она болела, мать тоже заставляла ее спать, утверждая, что сон — лучшее лекарство. И постепенно ей и в самом деле становилось лучше: она уже не испытывала боли, когда разговаривала, могла поднимать руки, ела без помощи сестры.
Однажды утром врач вошла в палату с улыбкой на лице и сразу направилась к Рите.
— Ну вот, — сказала она весело, — теперь можешь поговорить со своим возлюбленным. В рань раньскую пожаловал, норовил до обхода прорваться, да дежурная не пустила. И правильно сделала: может, ты вовсе и не хочешь его видеть.
— Что вы! — вырвалось у Риты, и она почувствовала, как загорелось лицо от стыда. — Мне надо спросить у него кое-что, — оправдывалась она.
— Спросишь, спросишь. — И врач стала слушать ее, ощупывать, осматривать. Подошла медсестра и что-то шепнула ей на ухо — нашла время секреты водить! Но сказала, видимо, что-то важное: врач внимательно изучала листок с записями утренних и вечерних температур, озабоченно мдакнула. Еще раз послушала у Риты пульс. И заключила совсем другим, без прежней веселости голосом: — В общем, поговорить с лейтенантом разрешаю. Но без всяких эмоций. И никаких движений. Ясно? Рана в живот — дело серьезное…
Завидов вошел смущенный, растерянный — под бомбежкой он был совсем другим, — несмело приблизился, ступая на носки, и сказал полушепотом:
— Здравствуйте, Рита. — Помолчал, комкая в руках фуражку. — Я рад, что вам лучше… Простите меня…
— Не надо, — умоляюще остановила его Рита. — Я сама виновата.
— Нет, я не должен был разрешать вам… Предчувствовал, а запретить не решился, не хотел ущемлять вас. Теперь казнюсь за ту роковую ошибку…
Слова шли из самой глубины души, и во взоре его было столько страдания, что она окончательно убедилась: он не лжет. Вон и лицо осунулось, и темные круги залегли под глазами…
— …Вы мне не верили, я это чувствовал, потому не знал, как вести себя… Кстати, с братом вашим все в порядке, просил привет передать, скоро он сам навестит вас.
Значит, им все известно. Значит, они верят брату. Она дотронулась пальцами до его руки, поблагодарила:
— Спасибо. — И все-таки сомнение пряталось где-то в уголках души. — Почему вы не взяли его с собой?
— Я предлагал ему. Но он не мог: получает новый самолет. Вы не волнуйтесь, на днях приедет.
— А отец? Что слышно о нем?
— Пока ничего. Собственно, поисками заняться было некогда — столько дел… В общем, поправляйтесь, все остальное образуется.
От радости и благодарности к лейтенанту у нее по щекам покатились слезы. Завидов достал платочек и вытер ей глаза. Склонился к самому лицу и прошептал:
— Я люблю тебя, Рита. Ты для меня самый дорогой, самый близкий человек. Ты веришь мне? — Он взял ее руку, нежно погладил и поднес к губам.
— Верю. — Она улыбнулась ему, ответила на поцелуй слабым пожатием.
«Как непостоянна, изменчива, до глупости насмешлива моя судьба!» — думала Рита, когда ушел Завидов. Столько горя и потрясений пережила она, и теперь, когда она беспомощна и недвижима, судьба подарила ей любовь. Выживет ли она? Целую неделю лежит недвижима, и врач требует, чтобы даже не шевелилась. Температура не спадает, и врач обеспокоена. Значит, что-то серьезное. А ей так хотелось теперь жить! Отец освобожден, Шурику ничто не угрожает, ее любит Завидов, и она любит его. Он нравился ей еще там, в Михайловке, но она боялась его, глупая, не верила ему. А теперь… Теперь только бы выздороветь! Она ласками отплатит за свое недоверие, за холодность, за огорчения, которые доставила ему. И спасибо тебе, судьба, что ты наконец-то сжалилась над бедной девушкой: нет ничего страшнее чувствовать себя чужой среди своих, испытывая недоверие, а то и презрение… Любовь… Это торжество прекрасного настоящего над темным прошлым, это наслаждение счастьем после стольких переживаний. Спасибо тебе, судьба, за все. Ведь не будь тех горьких, тяжелых дней и ночей, Рита не испытала бы настоящей радости, не узнала бы ей цену. И неважно, что она ранена, — счастье стоит этих мук, — она выживет, выживет во что бы то ни стало, даже если еще раз придется пройти через все испытания.
Снился ей Завидов, красивый, смелый. Они гуляли по пшеничному полю, и пшеница, только начавшая колоситься, еще зеленая, сочная, стлалась перед ними зеленым ковром, по которому идти было легко, неощутимо. Завидов держал ее за руку и нежным пожатием волновал сердце, заставлял биться трепетно и учащенно. Ей хотелось идти вот так с ним, ощущать пожатие руки, видеть его необыкновенное лицо, мужественное и милое.
Внезапно подул ветер, и пшеница распрямилась, стала густой, труднопроходимой. Колосья сплетались, цеплялись за ноги, обвивали их. Рита выбивалась из сил, стараясь не отстать от Завидова, а он удалялся, то и дело исчезал из поля зрения.
— Подожди, — умоляла она, — я очень устала.
— Ждать нельзя, — возражал он, — мы опоздаем.
Идти становилось все тяжелее, но остаться одной было страшно, и она рванулась за ним. Внезапно перед ними вырос немецкий летчик — здоровенный детина с неприятной рыжей физиономией. В руках у него парабеллум, которым он помахивал, насмешливо поглядывая то на Риту, то на Завидова. Вот он медленно приподнял пистолет и прицелился прямо в грудь лейтенанту.
— Нет! — крикнула Рита и бросилась вперед из последних сил, чтобы заслонить собой любимого. Выстрела она не слышала. Видела, как сверкнуло пламя, и ощутила не боль, а сильное жжение внутри, словно что-то там застряло раскаленное.
Немец куда-то исчез, а вскоре пропал и Завидов. Лейтенант позвал ее откуда-то издали: «Рита! Рита!…»
«Я здесь», — хотела она отозваться, но не могла — спазмы сдавили горло. Тогда она решила подняться, чтобы он ее увидел. Напрягла силы и… встала.
Проснулась она от острой боли в животе и удивилась: она сидела на кровати, свесив ноги. У двери тускло светилась настольная лампа, освещая склоненную голову задремавшей медицинской сестры.
«Что я наделала!» — ужаснулась Рита, чувствуя, как боль разливается по всему телу, как немеют ноги и руки. Попыталась лечь — и не могла: перед глазами зарябило, закачалось, расплылось радужными кругами. Теряя силы, она позвала:
— Сестра!
Та услышала ее и подбежала к ней.
— Да ты что? — прикрикнула она как на непослушного ребенка. — Разве можно? Тебе шевелиться не велено. — И поняла: раненой не до нотаций, — подхватила ее под руки, уложила на кровать. Рита это чувствовала и сознавала, а что продолжала говорить сестра, уже не улавливала. Боль сковала все тело, сдавила грудь. Последнее, о чем она подумала, — о только что виденном сне, о зовущем ее Завидове: «Рита! Рита!…»
«Теперь мне до него не добраться», — поняла Рита.
7
26/Х 1942 г. …Боевой вылет с бомбометанием по аэродрому противника в районе г. Армавир…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Мужественен тот, кто в трудных ситуациях не теряет присутствия духа и не страшится умереть за правое дело; доблестен он, если в критическую минуту думает не о смерти, а о жизни…