– Сын мой, – пытался увещевать Лабастьера Рамбай, – когда ты говорил о ста самках, я соглашался с тобой, хотя это и слишком много. Но теперь их будет у тебя трижды по сто. Рано или поздно они покинут тебя, а имя твое покроется позором.
– Почему?
– По законам племени ты должен быть способен прокормить их…
– Урании так прожорливы?
– Как и другие бабочки, они могут не есть месяцами. Но когда-нибудь тебе все же придется их кормить.
– Пока дойдет до этого «когда-нибудь», они уже будут беременны. Больше мне ничего от них и не надо.
– Это бесчестно! – возмутился Рамбай и замолк, презрительно поджав губы.
– Отец, – Лабастьер положил руку на его плечо, – пойми, я не могу быть чересчур щепетилен в исполнении ваших обычаев. Цель, которая стоит передо мной, слишком велика.
– У моего великого сына великая цель, – отстраняясь, промолвил Рамбай саркастически. – Счастье для всех. Цель такая великая, что ради нее он готов сделать всех несчастными.
Но обставлено все было вполне законно. Праздник Соития был отмечен в положенный срок. Сумевший избежать гибели и безоговорочно принявший сторону нового вождя жрец по имени Вальта сумел организовать его почти таким, каким видела его когда-то Ливьен.
Вновь услышала она в ту ночь ритмичную музыку натянутых меж деревьев флуоновых струн. Вновь увидела разноцветье искрящегося праздничного костра. Вновь ощутила дурманящие запахи благовоний.
Вот только всеобщая песня племени, последовавшая за воздушным танцем девственниц, казалась ей теперь не радостным гимном вечности жизни, а горестным причитанием по украденному счастью…
Песнь оборвалась на пронзительной ноте. Распустилось и опало гигантское соцветие фейерверка, и над ритуальным костром стал виден возлежащий на прозрачной паутине вождь Лабастьер Первый.
Самцы со своими невестами подлетали к нему за разрешением о браке. И отказано не было никому. Не случилось традиционных любовных трагедий и романтических самоубийств. И именно поэтому Ливьен казалось, что заместо виденного ею когда-то грандиозного зрелища очищения, сейчас она наблюдает некий постыдный фарс.
…Рамбай не стал дожидаться конца церемонии, а ни слова не сказав, полетел в чащу – в их с Ливьен теперешнее жилище.
Она догнала его на полпути.
– Что тебя так угнетает, милый? – слегка запыхавшись и едва поспевая за ним, спросила она, хотя и прекрасно понимала причину его раздражения.
– Всё! – отрезал тот.
– И всё-таки?.. – она пыталась отвлечь его. – Может быть то, что лишь у тебя, из всех самцов племени, осталась одна-единственная жена? – (Проклятие бесплодия по отношению к самкам-ураниям не позволило Рамбаю последовать примеру остальных.)
Он резко остановился и, порхая на месте, медленно обернулся. Еще никогда Ливьен не видела на его лице такого страшного выражения.
– Самка, – произнес он глухо. – Если бы я хоть на миг забыл, что ты – возлюбленная моя жена, я убил бы тебя на месте.
Он развернулся и полетел дальше, и Ливьен поспешила тоже. Теперь они летели бок о бок. Ее так и подмывало заговорить вновь, но она сдерживала себя. Вскоре он начал сам:
– Племя истребили из-за нас. Из-за нашего сына.
– Он не виноват. Он не мог предвидеть такого исхода.
– Так. Но если ему безразличны мои бывшие братья, мы должны были лететь дальше. А если нет – мы должны были отдать племени все свои силы… Но наш сын решил по-другому. Он надругался над умирающим племенем.
– Но Лабастьер возродит его…
– Нет! – внезапно закричал Рамбай во весь голос. – Лабастьер Первый только обещает! Лабастьер Первый – лжец! Он ведь сам сказал нам, что все его дети будут маака.
Ливьен еще не думала об этом в таком ракурсе, и сказанное Рамбаем стало для нее откровением.
К своему дуплу они подлетели молча, и близости этой ночью между ними не было.
И все-таки, несмотря на горечь потери Сейны, несмотря на тягостные сомнения в этичности поведения сына, были у Ливьен в эти дни и кое-какие радости. И связаны они были с более глубоким узнаванием ею бабочек племени, взрастившего Рамбая.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она подружилась с двумя самками. Одна из них была еще совсем юной. Ее звали Шалла, и она стала одной из многочисленных жен Лабастьера. А значит, как это ни смешно – родственницей Ливьен. Можно сказать, «невесткой». Другая, напротив, имела преклонный возраст. Она была женой жреца Вальты, и звали ее Сананой.
Последняя отличалась живейшим нравом, безудержным любопытством и, казалось, знала всё и про всех. По-видимому, из подсознательного протеста против своего иерархического неравенства с мужем, в то время как сама она не чувствовала себя ни глупее, ни социально пассивнее его, Санана заняла в племени неформальную должность «хранительницы фольклора». Она знала несметное количество сказок и легенд ураний. В какой-то степени они с Ливьен были коллегами, и общение их протекало именно на этом фоне.
Подстраиваясь под ураний, Ливьен вынуждена была привыкнуть к ночному образу жизни. Часто теплыми лунными ночами они просиживали с Сананой и Рамбаем у костра по нескольку часов. Ливьен рассказывала пожилой урании о городе маака, Рамбай переводил, а Санана внимательно слушала, то и дело переспрашивая и уточняя. По характеру ее вопросов Ливьен догадывалась, что та моментально перерабатывает ее истории в витиеватые, полные загадок небылицы, пополняя свой устный архив.
Затем они менялись ролями, и рассказывала Санана.
Самой красивой, самой чарующей легендой ураний Ливьен показался рассказ о приключениях некоего воина Кахара, тем более интересный тем, что герой в поисках счастья побывал в городах маака и махаон.
Так звучала эта легенда.
«Много подвигов совершил храбрый Кахар. Многих чудовищ поразил он – и на охоте, и защищая соплеменников. Многих жен он имел, но больше всего любил младшую – нежнейшую Дайну, дочь жреца Дайна. А еще больше любил он высоту. Чем выше дерево встречалось ему в лесу, тем радостнее было у него на сердце. Таков был Кахар.
И было у него два друга и советчика. Высоко в листве кроны дерева, в дупле которого жил Кахар, обитал белокрылый птах, мечтатель Лаэль. А под корнями, в норе, прятался хвостатый серый Мерцифель. И никто, кроме Кахара, не знал о них. Часто обращался он к ним за советом, и Лаэль всегда говорил ему о хорошем, Мерцифель же – о плохом. Внимательно прислушивался Кахар к обоим, и многих бед сумел избежать.
Но видно, не всегда победы и слава ведут только к добру. Порою они лишают героев разума. Однажды наскучила Кахару жизнь в племени, и решил он облететь весь мир, чтобы узнать, где на свете деревья самые высокие.
Долго плакала младшая его жена красавица Дайна: «Нет деревьев выше тех, что в родном лесу, – причитала она, – но коль ты решил искать, возьми и меня с собой». Но был непоколебим гордый Кахар в своем решении, а Дайну взять не пожелал, оберегая ее от неминуемых опасностей дальнего странствия.
И все же решил он спросить совета. «Нужно ли мне уходить? – обратился он к Мерцифелю. – Деревья перестали расти. А я хочу выше». И проскрипел Мерцифель в ответ ему: «Лети, лети, и разыщи свою погибель…» Лаэль же сказал: «Лети. И ждет тебя великая слава».
Разные итоги пророчили они, но «лети», – сказали оба. И отправился герой в нелегкий путь.
Но напоследок любящая Дайна дала мужу маленькое семечко, молвив при этом: «Отец мой, жрец Дайна, сказал, что это семя волшебное, но в чем сила его не открыл, иначе сила эта исчезла бы. Он сказал, что семя это может даже остановить тебя, но я тому не верю. Однако не теряй его, ведь в этом семени – часть твоего родного гнезда. А посади его лишь тогда, когда почувствуешь, что нет больше выхода. Так сказал отец, и кто знает, быть может, мудрость жрецов действительно поможет тебе».
Плача, упорхнула она прочь, а Кахар – полетел к неведомым землям.