В течение месяца или около того, мы с Карелом проводили "эксперименты с сознанием". На рождественских каникулах, используя кофе и сигары, мы бодрствовали целых три дня, результатом чего было замечательное обострение интеллектуального восприятия. Я, помню, сказал тогда: "Если бы я мог жить так постоянно, поэзия стала бы для меня бесполезной, потому что я вижу глубже любого поэта". Мы также проводили эксперименты с эфиром и четыреххлористым углеродом [14]. В моем случае они оказались совсем неинтересными. Определенно, я испытал некоторое чувство повышенной проницательности — схожее с тем, что порой появляется на пороге сна, но оно было очень кратковременным, и в последствии я не мог его вспомнить. От эфира у меня несколько дней болела голова, и после двух опытов я решил оставить "исследования". Карел утверждал, что результаты его экспериментов соответствовали Домалю, лишь с некоторыми отличиями. Кажется, он нашёл смысл рядов чёрных точек чрезвычайно важным. Но он тоже счёл физическое последействие опасным и прекратил исследования. Позднее, когда он стал практикующим психологом, у него появилась возможность доставать для опытов мескалин и лизергиновую кислоту [15], и он несколько раз предлагал мне попробовать их. Но я к тому времени уже имел другие интересы и потому отказывался. Вскоре я расскажу об этих "других интересах".
Это длинное вступление было необходимо, чтобы объяснить, почему я решил, что понял последнюю просьбу Карела Вейсмана. Я археолог, а не психолог. Но я был его старым другом, и когда-то разделял его интерес к возможностям человеческого сознания. Может, в последние минуты жизни его мысли вернулись к нашим долгим ночным беседам в Упсале, к бесконечному пиву, которое мы поглощали в маленьком ресторанчике, выходившем окнами на реку, к бутылкам джина, распивавшимся в моей комнате глубокой ночью? Но что-то из всего этого вызывало во мне смутную тревогу — того же рода, что заставила меня в полночь позвонить Карелу в Хэмпстед. Однако я уже ничего не мог поделать, так что просто предпочёл забыть обо всём этом. Во время похорон своего друга я был на Гебридах, так как был вызван исследовать неолитические [16]останки, замечательно сохранившиеся на острове Гаррис, а по возвращении обнаружил на лестничной площадке перед своей квартирой несколько шкафов с материалами Карела. Мои мысли всецело были заняты неолитическим человеком, но я открыл было один ящик, заглянул в папку, озаглавленную "Восприятие цвета у эмоционально истощённых животных", и тут же с шумом захлопнул его. Затем вошёл в квартиру и открыл "Археологический журнал", где натолкнулся на статью Райха об электронной датировке базальтовых статуэток из богазкёйского храма [17]. Статья привела меня в неимоверное возбуждение, я позвонил Спенсеру в Британский Музей и бросился к нему. Следующие сорок восемь часов я только и думал, питался и дышал ничем иным, кроме как богазкёйскими статуэтками и особенностями хеттской скульптуры.
Это, конечно, и спасло мою жизнь. Без всяких сомнений, Тсатхоггуа ожидали моего возвращения — посмотреть, что я буду делать. По счастью, я был поглощён археологией — необъятный океан прошлого поглотил мой разум, убаюкав его течениями истории, и поэтому мне претила любая психология. Если бы я немедленно бросился за изучение материалов Карела в надежде отыскать там ключ к его самоубийству, мой разум был бы захвачен и затем уничтожен в течение всего лишь нескольких часов.
Теперь, когда я думаю об этом, то невольно содрогаюсь. Я был окружён злом, чуждым разумом. Я был подобен аквалангисту на дне моря, всецело поглощённому созерцанием сокровищ затонувшего корабля и совершенно не замечавшему холодных глаз спрута, притаившегося в ожидании позади. Будь я в другом настроении, то, возможно, и заметил бы их, как это позже случилось на Каратепе [18]. Но открытия Райха завладели всем моим вниманием и заставили позабыть даже о чувстве долга перед памятью друга.
Полагаю, я был под пристальным наблюдением Тсатхоггуа ещё несколько недель. Я тогда решил, что для разрешения вопроса, поднятого критикой Райха моей собственной датировки этих статуэток, мне необходимо вернуться в Малую Азию. И снова это решение как будто было ниспослано свыше. Это, должно быть, убедило Тсатхоггуа, что с моей стороны им опасаться абсолютно нечего. Очевидно, Карел сделал ошибку: едва ли он мог выбрать менее подходящего исполнителя своей последней воли. Впрочем, в течение остававшегося срока пребывания в Англии я порой чувствовал угрызения совести, вспоминая об этих шкафах, и пару раз даже заставил себя заглянуть в них. Однако каждый раз я испытывал всё ту же неприязнь ко всем вопросам психологии, и снова закрывал их. В последний раз, помню, у меня даже мелькнула мысль, не будет ли проще попросить сторожа сжечь все эти бумаги в подвальной топке. Я тут же отбросил её, как совершенно непристойную — немного удивленный, честно говоря, как мне вообще могло такое прийти в голову. Тогда я и понятия не имел, что это был не "я", кто допустил эту мысль.
С тех пор я часто задумывался, было ли назначение душеприказчиком именно меня частью замысла моего друга, или же это было решением, принятым им в отчаянии в последнюю минуту. Очевидно, он не мог об этом думать на протяжении долгого времени, иначе они бы всё узнали. Было ли тогда это внезапным решением, принятым по наитию, последней вспышкой озарения в одном из самых выдающихся умов двадцатого века? Или я был выбран faute de mieux [19]? Может, однажды мы и узнаем ответ на этот вопрос, если сможем получить доступ к архивам Тсатхоггуа. Естественно, большее удовольствие мне доставляет мысль, что выбор Карела был преднамеренным, что это был его ловкий ход. Если уж само провидение было на его стороне, когда он выбрал меня, то, несомненно, оно было и на моей в течение следующих шести месяцев, когда я думал о чём угодно, кроме бумаг Карела Вейсмана.
Уезжая в Турцию, я предупредил домовладельца, чтобы Баумгарту, согласившемуся провести предварительную сортировку бумаг, разрешалось входить в мою квартиру. Также я начал переговоры с двумя специализирующимися по психологии американскими издательствами, проявившими интерес к работам Карела Вейсмана. Затем я не вспоминал о психологии несколько месяцев, поскольку был совершенно поглощён вопросом датировки. Райх обосновался в лабораториях Евразийской Урановой Компании в Диярбакыре. До сих пор его главной специализацией было определение возраста человеческих и животных останков аргоновым методом, и в этой области он был ведущим мировым авторитетом. Обратив свое внимание от доисторических времен к Хеттскому царству, он занялся относительно новой для себя областью: возраст человека миллион лет, вторжение же хеттов в Малую Азию произошло где-то в 1900 году до нашей эры. По этой причине он был рад видеть меня в Диярбакыре, так как моя книга о хеттской цивилизации стала классической уже с самой её публикации в 1980 году.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});