Читать интересную книгу Вечера в древности - Норман Мейлер

Теперь Усермаатра поднял Свой папирус и начал торжественный обряд передачи земли Храму».

«Знаешь ли ты, — спросил Птахнемхотеп, — название этого папируса?»

«Нет, не знаю».

«Тайна Двух Участников. Имеются в виду Хор и Сет. — Я мог ощущать удовольствие, которое доставляло моему Отцу это знание. — В те дни, — продолжал Он, — ни один дар Фараона не мог быть освящен без получения Воли Геба. Такая Воля воплощалась в папирусе с золотыми краями».

«Я забыл», — сказал Мененхетет.

Какого значения был исполнен трепет в членах моего Отца! Я снова почувствовал в Нем желание говорить голосом Его предка. Он встал и принялся обходить четыре стороны крытого внутреннего дворика, так же как, должно быть, Усермаатра обходил границы того поля, что возвращалось к Нему от Нефертари. «Я бегу, — произнес Птахнемхотеп голосом Усермаатра, и то был могучий голос, выходивший из таких каверн в груди моего Фараона, что перед ним не дрогнул бы только Великий Бог, — Я бегу, — сказал мой Отец, — с Тайной Двух Участников. Ибо это Воля, данная Мне Гебом. Я видел Его глаза. Я узрел огонь в той пещере. Я прикасаюсь к четырем сторонам земли».

Закрыв глаза, я прислонился к моей матери. Я мог слышать хор у реки, и не знаю, через сколько лет долетели до меня эти звуки, но я слышал, как хор поет:

Фараон обходит четыре предела поля.Он касается четырех сторон небес.Поле переходит к своему новому хозяину.

И голос моего Отца, равный теперь в моих ушах голосу Усермаатра, донес до меня ответ: «Я — Хор, Сын Осириса. Амон — Мое дыхание. Ра — Мой свет. Амон-Ра — Мой Божественный Свет и Дыхание». Теперь Усермаатра шел в лучах солнца, и с каждым вздохом Он вдыхал разряженный воздух Богов. Поле перешло от Дворца к Храму, и толпа издала долгий вздох, какой испускают матери, разрешившись от бремени, а этот звук был знаком мне, так как я часто слышал его, когда в кварталах слуг рождался ребенок.

И Усермаатра поднял Свой посох, украшенный цветами лотоса, и услышал голоса Египта, говорившие с Ним. На Него снизошло благословение Двух Земель. Вновь Его меч исполнился мощи, и мощь Его была огромна. И Он перешел на дальнюю сторону поля, где в Своих носилках ожидала Нефертари, и Он вошел в эти носилки и опустил за Собой полог, чтобы никто не смог Его увидеть. Но я слышал Его голос. Его донес до меня голос моего Отца.

«Глаз Хора — меж Ее ног. Он знает каверны земли». Я слышал звуки дыхания Усермаатра. «Столб Осириса ударяет в Глаз Хора. Боги соединились». Затем я увидел лик солнца, отраженный в пруду, и он вспыхнул меж Ее бедер.

В следующий момент я услышал, как мой Отец бормочет голосом Усермаатра: «Я не говорил с Ней. То говорили Боги». Мой Отец, изнуренный той близостью к Своему предку, в которой Он пребывал, отодвинулся от всех нас и сел в одиночестве на другое кресло.

Раздался голос Мененхетета. Негромким, сухим тоном он сказал:

«Все, кто был на краю того поля, видели, как Усермаатра опустил полог носилок. И ни у кого не было сомнения в том, что произошло. Все слышали долгий крик радости Нефертари. Ее всхлипывания были исполнены блаженства, звуки Ее стонов — низкими. Воистину Боги соединились. К ночи не могло остаться ни одного чиновника, вельможи или слуги, кто не слыхал бы об этом событии. И когда Усермаатра уходил с поля, Он познал тоску каждого фиванского бродяги в преддверии неизвестности ночи. Все то напряженное ожидание неотвратимых грядущих событий, что пребывало в городе, стало нарастать в его улицах».

И, сидя подле матери, я еще раз остро ощутил отсутствие Неф-хепохема. Словно гнев призрака коснулся меня.

ДЕВЯТЬ

Когда Птахнемхотеп остался сидеть в стороне от нас и не стал отвечать на слова моего прадеда, тот обратился к Нему: «Не знаю, как удалось Тебе соединить Свою мудрость и мои описания, что Ты достиг такой полноты понимания Своего предка, но все так и было. Усермаатра-Сетепенра произнес именно те слова, которые повторил Ты».

Мой Отец не подал вида, что услышал сказанное. Им владело изнеможение. Думаю, что, дерзнув принять в собственное горло могучий голос Своего покойного предка, Он уподобился робкому наезднику, позволившему необъезженной лошади перейти под ним в галоп. Как и все решившиеся на слишком многое, такой человек лишается затем дара речи. Но тут, словно искушая выздоравливающего утонченными яствами, мой прадед заговорил. Он сказал, что, когда стоял на том поле, зная, что Усермаатра сейчас с Нефертари, в сердце его боли пребывало сокровенное знание. Никогда не был он так близок к мыслям Усермаатра. И все потому, сказал он, что до этого ему удалось, хоть и коротко, переговорить с самой Маатхерут.

И на исходе той ночи в глазах моего Отца вновь промелькнул отблеск луны. В них вспыхнул интерес, Он слегка подвинулся и снова осознал присутствие моей матери — я ощутил, как ожила ее плоть. Ободренный Его вниманием, мой прадед продолжал говорить, а я в свою очередь скользнул обратно в тот полусон, в котором чувствовал себя так удобно и где мне не надо было вслушиваться в каждое произнесенное слово, и все же я знал все, о чем говорилось.

«Да, — заявил он, — я увиделся с Медовым-Шариком перед самым обрядом Посвящения Поля. Я просто наткнулся на нее, когда проходил мимо длинного ряда важных особ из номов Дельты. И среди них оказалась Медовый-Шарик со своими родителями и сестрой. Она тотчас представила меня своей семье. В ее отце можно было сразу распознать очень богатого человека, ухоженного множеством рабов. Из-за необычайной гладкости кожи его лицо явно напоминало пухлые ягодицы — такие лица бывают лишь у богачей, он был толстым, и от солнца кожа его была темной. Мать же Медового-Шарика походила на хрупкую статуэтку — просто жемчужина красоты. А между ними стояли Медовый-Шарик и ее сестра, не отличавшаяся ни полнотой, ни красотой моей возлюбленной Маатхерут.

Я поклонился и поцеловал ее руку. При виде меня ее отец остался совершенно невозмутимым, и я понял, что он мало что знает о нас или вообще не слыхал моего имени, но теперь к моей тоске по Нефертари добавилось еще и замешательство из-за того, что я увидел мою давнюю подругу в месте столь несхожем с тем, куда уходили корни наших воспоминаний. Как я уже сказал, я всего лишь поцеловал ее руку, но в тот краткий миг я понял, что неким образом я навсегда поселюсь с Медовым-Шариком. Возможно, я никогда больше ее не увижу, или никогда с глазу на глаз, моя плоть никогда снова не войдет в ее тело, и все же я буду жить с ней всегда. Это будет не самый счастливый дом, который я мог бы для себя избрать, но именно он станет моим домом во времени грядущем. Вот как много узнал я, омытый волной всего того, что вернулось ко мне с такой силой, что я едва не лишился чувств или, вернее, чуть не утонул в этих ощущениях, когда ее воздействие подавило мою волю и я ощутил силу ее способности защитить то, что она любит, но также и великую гнетущую тяжесть ее духа. В тех немногих словах, которыми мы перемолвились с ее отцом, он успел сообщить мне, что еще никому в Саисе не удалось поднять над своей головой такой же тяжелый камень, какие в молодости поднимал он. Эта необычайная сила пребывала и в ней. Помню, когда я пошел своей дорогой, я вдруг ощутил чудесную близость к Усермаатра, словно Он находился рядом, или, вернее, казалось, я вернулся в то время, когда гулял по Садам, а свиное рыло пребывало между моих нижних щек И тут я понял, и с каждым шагом, уносившим меня от нее, эта уверенность все крепла, что с тех пор, как я покинул Сады, Медовый-Шарик часто бывала избранницей Усермаатра.

Это открытие стало еще одним болезненным ударом, нарушившим мое душевное равновесие, однако оно не шло ни в какое сравнение с тем страданием, что мне пришлось пережить на поле, когда благодаря тем способностям, которые, должно быть, даровала мне Медовый-Шарик, я ощутил радость Нефертари в тот миг, когда Она отдала глаз Своей любви Усермаатра. Ее чрево исторглось с неистовством множества Богов, и я получил удар в сердце.

После, к вечеру, когда я в тоске брел к Колоннам Белой Богини, я впервые смог ощутить горе Маатхорнефруры. И лишь когда я оказался в стенах Ее Дворца, Ее мысли тоже пришли ко мне, почти осязаемые, более ясно ощутимые, чем запах. И все, о чем Она думала, говорило о конце Ее любви к Усермаатра. Ее грусть обрушилась на меня, подобно холодному ливанскому ливню. Казалось, комнаты, окружавшие Ее покои, наполнены слезами, словно заболел Ее сын, но еще до того, как я увидел лицо Маатхорнефруры, я понял, что прикосновение моих губ к руке Медового-Шарика открыло для меня мысли и Маатхорнефруры. Хоть я и не знал Ее языка, но все равно мог находиться рядом с тем, о чем Она думала. Так я узнал, что Она вернулась к жизни со своими Богами. Они предстали перед Ее внутренним взором — у Ее Богов были густые бороды, и я узнал Мардука, Он выглядел таким, каким я видел Его на одной из Ее хеттских печатей. Там, в Своих мыслях, Она навещала могилу в таком месте, куда никто не осмелился бы прийти. Из-под земли доносились громкие стенания. Не знаю, была ли то могила Марду-ка, но я увидел пронесшуюся мимо колесницу Бога, и она была пуста. Кренясь из стороны в сторону под темным небом, колесница помчалась вдаль по пустынной дороге.