– Вперед!
Загремели выстрелы.
Тем временем Габриэль, чуть отведя свою лошадь в сторону, неподвижно стоял между королевским и гугенотским отрядами. После первых же залпов ему пробили пулей султан на шлеме, лошадь под ним пала. А он, мгновенно соскочив с падающего коня, так и остался стоять на месте, словно о чем-то задумавшись среди страшной схватки.
Когда дым рассеялся, оба отряда бросились врукопашную. Габриэль и тут не двинулся, даже не прикоснулся к эфесу своей шпаги и только мрачно смотрел, как яростными ударами осыпают друг друга противники.
Наконец протестанты дрогнули – их было меньше числом, да и дисциплина у них была слабее.
Ла Реноди, оказавшись в гуще боя, неожиданно столкнулся с Пардальяном.
– Ко мне! – крикнул он ему. – Дай мне умереть от твоей руки!
– О, кто из нас великодушней, тот и убьет другого! – прозвучал ответ Пардальяна.
И они ринулись друг на друга. Ла Реноди кружился вокруг Пардальяна, а тот, стоя в седле, неустанно отражал и наносил удары. Наконец шпага Ла Реноди вонзилась в грудь Пардальяна, и тот свалился.
Но крик испустил не Пардальян, нет, это закричал Ла Реноди.
По счастью, он так и не убедился в своей печальной победе, ибо Монтиньи, паж Пардальяна, пищальным выстрелом вышиб его из седла. Однако смертельно раненный Ла Реноди успел еще расквитаться со смертью и, обернувшись назад, пронзил шпагой стрелявшего в него пажа. И тогда вокруг этих трех безжизненных тел закипело неистовое побоище. Но гугеноты держались уже не так стойко и вскоре после гибели своего начальника были окончательно разбиты. Большая часть их погибла, иных взяли в плен, другие обратились в бегство.
Эта битва, свирепая и кровопролитная, длилась не больше десяти минут. Вскоре королевская конница двинулась обратно в Амбуаз; тела Пардальяна и Ла Реноди взвалили на одну лошадь, чтобы доставить их вместе.
Габриэль так и не получил ни единой царапины, и скорее всего потому, что обе стороны его берегли; со скорбью смотрел он на эти два тела, в которых совсем недавно бились самые благородные сердца на свете.
«Кто из двух был храбрее? – спрашивал он сам себя. – Кто из них больше любил другого? По ком из них плачет родная страна?»
XXVII. Как делалась политика в шестнадцатом веке
Не надо думать, что после сдачи Нуазэ и стычки в лесу Шато-Реньо все кончилось. Большинство нантских заговорщиков, даже не подозревая о двух неудачах своей партии, продолжало двигаться к Амбуазу. Но, как известно, их там ждали.
Юный король не ложился спать. В возбуждении и беспокойстве он нервными шагами мерил большой необставленный зал, который ему отвели под спальню.
Мария Стюарт, герцог де Гиз и кардинал Лотарингский тоже не спали и ждали, как развернутся события.
– Какая бесконечная ночь! – вздыхал Франциск II. – У меня просто голова раскалывается, снова стреляет в ухе! Что за ночь!
– Бедный, милый мой государь, – неясно уговаривала его Мария, – не волнуйтесь вы так, умоляю вас!.. Отдохните хоть несколько минут, ну, пожалуйста!
– Разве могу я отдыхать, разве могу я быть спокоен, когда мой народ бунтует и идет с оружием на меня!
Мария ничего не ответила и только залилась слезами.
– Вашему величеству не следовало бы так близко принимать это к сердцу, – заметил герцог де Гиз. – Как я уже имел честь доложить, все меры приняты и победа обеспечена.
– Разве мы плохо начали? – добавил кардинал Лотарингский. – Кастельно в плену, Ла Реноди убит. Ведь это счастливое начало для исхода нашего дела!
– Действительно, счастливое начало! – с горечью произнес Франциск.
Кардинал продолжал:
– Завтра все будет кончено, остальные вожди мятежников будут в нашей власти, и мы сможем одним жестоким уроком устрашить всех их последователей. Да, государь, так надо, – возразил он на протестующий жест короля. – Торжественный Акт веры, или аутодафе,[66] как это называется в Испании, – вот чего требуют оскорбленная религия и поколебленный трон. Для начала должен умереть Кастельно. Герцог Немур от своего имени обещал, что его помилуют, но нас сие не касается, мы-то ему ничего не обещали. Ла Реноди, увы, удалось избежать казни, но я уже приказал выставить поутру его голову на мосту в Амбуазе, а внизу подпись: «Вожак бунтовщиков».
– Вожак бунтовщиков! – повторил король. – Но вы же сами знаете, что вожаком был не он, что все называют истинной душой заговора принца Конде…
– Не так громко, умоляю вас, государь! – перебил его кардинал. – Сущая правда, он действительно все задумал и всем руководил, но делал это втихомолку. Недаром эти нечестивцы называли его «бессловесным начальником». Во всяком случае, нам не следует подбивать его на крайности, не следует признавать главой мятежа такого могучего противника! Сделаем вид, будто мы о нем ничего не знаем, тогда и другие не узнают…
– Но если принц Конде все-таки настоящий бунтовщик! – настаивал Франциск.
– Это верно, государь, – согласился герцог де Гиз, – но принц не намерен признаваться в своих планах и все отрицает. Сделаем вид, что мы верим ему на слово. Сегодня утром он явился в Амбуаз, за ним незаметно следят. Будем считать его нашим союзником: это менее опасно, чем иметь его своим противником. Принц способен, если понадобится, ударить вместе с нами на своих же сообщников и завтра будет присутствовать при их казни. Разве его испытания не мучительнее в тысячу раз тех, что навязали нам?
– Безусловно так, – вздохнул король. – Но что это за шум на дворе? Господи! Неужели бунтовщики?
– Сию минуту узнаю! – забеспокоился герцог де Гиз.
Но не успел он переступить порог, как вошел капитан Ришелье и доложил королю:
– Простите, государь, господин де Конде, которому стало известно о неких речах, зазорных для его чести, настоятельно просит позволения очиститься от оскорбительных подозрений в присутствии вашего величества.
Король, быть может, и отказал бы принцу в приеме, но герцог де Гиз уже подал знак, солдаты Ришелье расступились, и возбужденный, с высоко поднятой головой принц Конде вошел в комнату. Следом за ним вошли несколько высокопоставленных дворян и несколько монахов из общины Святого Флорентина, которых кардинал на эту ночь превратил в солдат: под рясой у них скрывалась пищаль, под капюшоном – шлем.
Принц низко поклонился королю и заговорил первый:
– Простите, государь, мою смелость, но она может быть заранее оправдана дерзостью тех обвинений, которыми враги мои тайно порочат мою преданность престолу! Я хочу их изобличить и покарать!