Один только Михайленко был неплохой хирург. Он с первого дня ходил за мной следом, лебезил, любил похвалить заграничную медицину, потому что два года работал по найму в Кувейте. Он с восторгом рассказывал, какие там прекрасные условия и инструменты. Еще он любил невзначай наговаривать на других ассистентов, как настоящий шпион. Он был парторгом кафедры и в один из первых дней сказал:
— Теперь мы с вами будем вместе руководить коллективом.
Я насторожился — он считал, что если он парторг, то я должен делить с ним руководство.
— Руководить буду я. А вы будете помогать мне, когда я сочту нужным.
Михайленко промолчал, но я видел, что он помрачнел не по-доброму.
В повседневной жизни я был достаточно практичным человеком, но в душе всегда оставался идеалистом. Я решил, что мне удастся воспитать в моих ассистентах хоть какую-то элементарную культуру своим примером. Культура приходит от повторения за другими: ты смотришь — ты учишься. Это я знал по всему своему жизненному опыту. В таких надеждах проявлялся, конечно, мой неисправимый идеализм.
Операционные в каждом отделении маленькие, со скудным набором инструментов, без рентгеновской установки. Определять результат операций приходилось без контрольных снимков, только «на глазок» — по старинке. Чтобы показать операции студентам, мы вынуждены были вводить их туда по очереди — по три-четыре человека, больше не помешалось. А в это время другие болтались в коридорах без контроля ассистента.
И вдобавок ко всему в Басманной не было лекционного зала, мы снимали его в другой больнице. На переезды у студентов уходил час пустого времени. Вскоре ректор Белоусов прислал мне приказ: организовать свою аудиторию в больнице. Но где найти помещение в этих старых разваливающихся корпусах? Секретарши донесли мне по секрету угрозу ректора: если Голяховский не выполнит приказ, я его выгоню. Я расстроился и поразился: почему я, заведующий кафедрой, должен находить аудиторию? Это обязанность ректората — обеспечить условия работы для кафедр. На то ректорат и существует. По-настоящему это я должен был выгнать старого взяточника за такую плохую подготовку базы для кафедры и такой ужасный подбор преподавателей. Но… в подчинении и зависимости был не он, а я. Пришлось ходить по корпусам, и я нашел старый запущенный зал, заваленный сломанным оборудованием. Главный врач разрешил взять его под аудиторию. Но куда девать мусор? Три дня после работы я вместе с ассистентами убирал его и потом расставлял пригодные стулья. Делая это, я думал: ну и работу для профессора я обрел!
Весь первый месяц я был в шоке от обстановки, в которой начинал профессорскую работу. Дома я жаловался на это Ирине. Но мои родители были счастливы за меня, гордились и радовались. Только мама удивлялась:
— Володенька, почему ты теперь всегда такой грустный? Ведь ты же так многого добился.
— Ах, мама, в каждой бочке меда всегда может оказаться ложка дегтя.
Мои студенты
Слово «профессор» применялось в старом французском языке в Средние века и вошло во все языки как определение преподавателя высокого ранга в высшем учебном заведении — университете. В переводе с латыни: pro — за, feci — сделать (feci quod potui, faciant meliora potentes — я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше). Профессор там, где есть студенты. Самое приятное в моей работе было общение со студентами. Я получал удовольствие, видя их молодые лица и слыша веселые голоса. Мне, поэту для детей и отцу подростка, хотелось не только учить студентов, но и делать их учебу интересной и приятной. Я жалел тех парней и девушек, потому что знал, какая тяжелая жизнь ожидает впереди большинство из них. И вообще жизнь, и профессиональная — напряженная, тяжелая работа и неадекватно низкий заработок. Поэтому я не был строгим профессором, не отделялся от них стеной своей высокой учености и большой должности. Я держался с ними просто и интеллигентно, так естественно, как следует держаться с коллегами.
На кафедре велось преподавание трем старшим курсам: четвертому курсу — травматология (лечение переломов и вывихов), пятому — ортопедия (лечение заболеваний костей и мышц), шестому — военно-полевая хирургия (организация помощи раненым на войне). Все дни были загружены занятиями с группами, показом операций и чтением лекций. Ассистенты строго следили, чтобы не было пропусков на занятиях и лекциях.
Начав преподавать, я вскоре понял, что настоящих человеческих контактов между студентами и преподавателями не происходило. Студенты не были избалованы простым и добрым отношением своих учителей. Многие боялись и не любили их, и было ясно почему: подбор преподавателей по партийной принадлежности состоял в основном из малокультурных людей. Поэтому для студентов было необычно, что в перерывах на лекциях и после операций я запросто беседовал с ними на отвлеченные темы. Иногда я приглашал несколько ребят к себе в кабинет. Они входили робко, останавливались у двери, не знали — как себя вести и что им можно ожидать от меня.
— Рассаживайтесь, хотите кофе с печеньем?
Это поражало и сразу располагало. Я держал в кабинете сервиз и растворимый кофе — большую редкость того времени.
— Может, кто хочет курить? — я протягивал им дорогие сигареты, которых они не могли покупать. Закуривали почти все ребята, а девушки стеснялись (хотя тоже курили).
Оживясь, они начинали что-нибудь рассказывать, смеялись, как смеются все молодые, и я смеялся с ними и старался говорить обо всем запросто. Чувствительная и к плохому, и к хорошему, молодежь скоро стала отличать меня от других преподавателей. Это было заметно по доверчивости, по их открытым улыбкам и откровенным разговорам со мной о разных аспектах жизни. Иногда было трудно отвечать на их вопросы.
— Профессор, при входе в больницу висит афиша — обучение водителей автобусов и грузовиков. Там написано, что через полгода обучения гарантируют зарплату до трехсот рублей. Значит, когда я окончу институт, моя врачебная зарплата будет в три раза меньше, чем у шофера автобуса или водителя грузовика. Читаешь эту афишу и невольно думаешь: для чего я учусь шесть лет?
Вопрос острый. В государственной оплате труда было много несправедливостей и врачебная зарплата стояла на предпоследней ступеньке шкалы. Если отвечать им серьезно, это приведет к политическим дебатам. Но в советском обществе нельзя было говорить слишком откровенно: не знаешь, к чему это приведет. Из осторожности я не углублял тему:
— Ну, я тоже начинал с такой зарплаты. Но вот выжил и постепенно стал получать больше.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});