Читать интересную книгу Черная книга коммунизма - Стефан Куртуа

Источники не единодушны в оценке численности жертв кампании «су-фань»: одни считают, что была арестована 81 тысяча человек — довольно скромная цифра. Другие говорят, что были 770 тысяч погибших. Китайские тайны… А когда вспоминают о знаменитых «Ста цветах»[101] в мае — июне 1957 года, соглашаются, что это была уже подлинно массовая репрессивная акция, одна из серии целенаправленных кампаний, где уничтожение «ядовитых ростков» подогревалось надеждами на провозглашенную Мао Цзэдуном либерализацию общества, которую он в течение нескольких недель обещал, а потом отменил. Он преследовал двойную цель. С одной стороны, в период любых свежих веяний и «исправления ошибок» (а эти «веяния» чувствовались даже в тюрьмах) у кого-то нет-нет да и вырвется нечаянное словечко, а то и более смелое суждение, и потом ничего не стоит выявить и сокрушить тех, у кого были «дурные мысли». С другой стороны, такой нелицеприятной и поощряемой критикой можно упрочить единство партийных работников, крепче сплотить их вокруг радикальной позиции председателя партии. XX съезд КПСС подчеркнул эту тенденцию к узакониванию репрессивной практики в Китае — усилению контроля судов за деятельностью госбезопасности и за исполнением приговоров. Кроме того, эта политика способствовала укреплению культа Мао. Коммунисты из интеллигентов, которые «обожглись» после Яньани, в целом предусмотрительно держались в тени. Но сотни тысяч наивных людей (нередко это были «попутчики» с 1949 года), особенно членов «демократических партий-захребетниц», до которых у КПК все никак не доходили руки, оказались заложниками своего собственного выбора, и на них пришелся удар «антиправого» дышла. И вот — почти без расстрелов — от 400 до 700 тысяч человек (по скромным подсчетам, 10 % китайской научно-технической интеллигенции), украшенные позорным ярлыком «правый», получили солидную «двадцатку» — достаточный срок, чтобы раскаяться, — с отбыванием заключения в лагерях или в забытой богом деревушке. Те из них, которые дотянули до окончания срока, пережили голод 1959–1961 годов, отчаяние следующих лет и еще несколько лет ураганного марша хунвэйбинов[102], услышали в 1978 году о первых реабилитированных. Миллионы научно-технических работников (сто тысяч в одной Хэнани) и студентов временно — а некоторые и пожизненно — «приобщались к сельскому труду» в отдаленных районах Китая. Это было не только своеобразной мерой наказания, но и предвидением «большого скачка», который обрушился на те местности, где были сконцентрированы ссыльные «правые».

Когда началась кампания борьбы с «правыми», тюремной изоляции предшествовала общественная изоляция. Никто больше не желал знать отверженного, даже если речь шла о том, чтобы просто дать ему немного горячей воды. Он должен был ходить на работу, но только для того, чтобы делать признание за признанием, посещать одно за другим собрания по «воспитательной критике». Соседи по дому, коллеги по работе, даже их дети не дают ему перевести дух. Сарказм, оскорбления, запрет ходить по левой стороне улицы, «потому что ты — правый», детская считалка, заканчивающаяся словами «народ будет бороться с правыми до смерти», — эти нападки приходилось выслушивать без ропота, чтобы не было еще хуже. Случались многочисленные самоубийства. С помощью бесконечных анкет и публичной самокритики, с помощью «чистки», которая (о бюрократическое чудо!) должна была затронуть минимум 5 % членов каждого рабочего коллектива (7 % — в университетах, ставших особой мишенью для критики со времени «Ста цветов»), партийные функционеры стали во главе основных культурных учреждений: весь блестящий цвет культурной и художественной интеллигенции Китая первой половины века был уничтожен. «Красные охранники» (хунвэйбины и цзаофани[103]) впоследствии постарались истребить даже воспоминания о них.

Тем временем зрелое и вооруженное идеями маоизма общество обретало четкие формы. Потрясения «культурной революции» поколеблют его лишь на короткое время (чтобы эта страница была перевернута, понадобилось ждать первых великих реформ Дэн Сяопина). Направляющим лозунгом стали слова Великого Кормчего: «Помни о классовой борьбе!» Она началась в 1951 году всеобщим наклеиванием ярлыков на каждого члена общества, продолжилась в кампаниях аграрной реформы, массовых городских движениях, а завершилась только в 1955 году. Главную роль в борьбе играл рабочий коллектив, но последнее слово оставалось за полицией. Речь идет о нелепом расчленении общества, которое имело поистине дьявольские последствия для десятков миллионов людей. Известно высказывание в 1948 году некоего чиновника из уже упоминавшегося нами Длинного Оврага: «Образ мыслей определяется способом зарабатывать на жизнь». И если следовать логике маоизма, социальные (определенные довольно произвольно) и политические группы перемешивались, чтобы составить затем две группы: «красную» (рабочие, бедные и средние крестьяне, партийцы, военные из Народно-освободительной армии и «мученики-революционеры») и «черную» (землевладельцы, крестьяне-богачи, контрреволюционеры, «вредные элементы» и правые уклонисты). Между этими двумя формированиями вклиниваются «нейтральные категории» (интеллигенты, капиталисты и т. п.), которых перебрасывают ближе к «черным» вместе с деклассированными, маргиналами, «партийными работниками, идущими по капиталистическому пути», и «шпионами». Во время «культурной революции» интеллигенция была официально объявлена «гнусной девятой категорией», разумеется, «черной». Ярлык буквально прирастал к коже: даже официально реабилитированный правый становился первоочередной мишенью ближайшей массовой кампании и никогда уже не мог вернуть себе права снова жить в городе. Адская логика сложившейся системы была такова: будущий враг всегда должен быть под рукой, его поспешат разгромить, а потом уничтожат, и «запас» нужно непрерывно пополнять. Одного можно объявить преступником или лишенцем, другого — например, кадрового коммуниста, — правым уклонистом…

Речь не идет о классах в марксистском толковании, скорее имеется в виду формирование неких каст, по типу индийских, хотя китайская традиция, подчеркнем это, не знала ничего подобного: устойчивая социальная система сложилась в Китае задолго до 1949 года (хотя позднее она не раз переворачивалась вверх дном). Впрочем, социальный статус в Китае обычно переходит от отца к детям (жена, напротив, сохраняет свою добрачную социальную принадлежность): подобное наследование способствовало окостенению общества, называвшего себя революционным, и не оставляло надежд тем, кому не повезло с генеалогией, — «худородным». Дискриминация становилась неизбежной для «черных» и их детей, будь это поступление в высшие учебные заведения или активное участие в жизни общества (согласно директиве, принятой в июле 1957 года), не говоря уже о приеме в политические организации. Таким отверженным трудно было вступить в брак с «красным», они подвергались остракизму, так как окружающие боялись трений с властями, неизбежными, если поддерживались знакомство с изгоями. Приклеивание ярлыков и уродливая травля достигли апогея во время «культурной революции» и продемонстрировали свою пагубность даже с точки зрения режима.

Самый страшный голод в истории (1959–1961)

На Западе уже давно прижился миф о том, что, конечно, китайская модель демократии далека от совершенства, но все-таки «Мао удалось дать каждому китайцу, по крайней мере, чашку риса». Увы, нет ничего более ложного: мы еще увидим, что, с одной стороны, весьма скромные продовольственные нормы на душу населения за время его правления существенно не выросли, несмотря на невиданные в истории, неимоверные усилия, прилагавшиеся в Китае для того, чтобы поднять крестьянство. С другой стороны, гораздо важнее то, что Мао и созданная им государственная система непосредственно виновны в национальном бедствии, которое останется в историческом прошлом Китая как самый страшный, унесший несметное число жертв, голод.

Допустим, что Мао не ставил целью истребить своих соотечественников. Но зато можно утверждать, что его совсем не интересовали миллионы тех, кто умер голодной смертью; в эти черные годы он был больше озабочен тем, как бы получше скрыть произошедшую катастрофу, чтобы никто не догадался, что народные беды лежат на его совести. Среди охватившего страну хаоса трудно было разобраться, что породило неудачи: нереальные планы или срыв грандиозных замыслов. Обнаруживаются экономическая некомпетентность, неосведомленность о сложившейся в стране ситуации, самодовольный отрыв от народа и волюнтаристский утопизм всего партийного руководства, и в первую очередь председателя КПК. Кооперирование сельского хозяйства в 1955–1956 годах вначале было положительно воспринято большинством крестьян. Кооперативы объединяли крестьян в пределах одной деревни, и право выйти из кооператива не было пустым обещанием: например, в 1956–1957 годах 70 тысяч хозяйств воспользовались этим правом в Гуандуне, и многие кооперативы были распущены. Наглядный успех кампании и хороший урожай 1957 года побудили Мао в августе 1958 года сформулировать и навязать колеблющимся задачи «большого скачка» (выдвинуты на обсуждение в декабре 1957 года и окончательно утверждены в мае 1958 года), а средством достижения его целей должны были стать «народные коммуны».