Выход из положения нашелся неожиданно. Зайдя по своему обыкновению к букинисту[124] на Литейном и роясь на полках, я обнаружил два томика — латинские издания XVII века; в одном были вместе переплетены две краткие грамматики с парадигмами и примерами — одна сирийская (средневековая арамейская), другая — «халдейская», то есть, по нынешней терминологии, староарамейская; в другом томике был словарик-конкорданс к сирийскому евангелию. Хотя- эти парадигмы и прочес были составлены в XVII веке, они полностью удовлетворяли требованиям курсов.
В тот же год я занимался факультативно греческим у умного, красивого (и уже побывавшего в узилище) Александра Васильевича Болдырева (боже, что за чудовищный язык этот греческий!) — увы, только год; и факультативно хеттским с Александром Павловичем (казалось бы, тоже древнсиндо-свропейский язык, но какая простая и легкая грамматика!).
1936 г. был годом нападения итальянского фашизма на Абиссинию (Эфиопию). Эти события вызывали огромное волнение — трусливое поведение Лиги наций, героическое сопротивление войск негуса, международное движение помощи Эфиопии… Вес мужчины следили за событиями по карте и говорили: «Диредауа, Харар, провинция Шоа…» К весне огромное количество студентов подало на эфиопское отделение — благоразумно приняли лишь немногих.
У нас на кафедре состоялось научное заседание, посвященное Эфиопии. Н.В.Юшманов делал доклад о многообразных языках Эфиопии, цитировал разные экзотические грамматические формы, вроде мастакатабашиш от арабского (заимствованного) катаба — «писать» — с тремя показателями заставительной породы! Опять говорил о родстве семитских языков с хамитскими — в данном случае с кушитскими языками Эфиопии — упоминались 'афар (данакиль — тот самый, что «припал за камень с пламенеющим копьем»), сомали, важный язык галла.
Другой доклад делал Д.А.Ольдсрогге об этнографии, культуре и нравах Эфиопии. Меня, давно уже интересовавшегося долговым рабством, игравшим такую важную роль в истории Вавилонии, особенно поразило, что еще в нашем поколении в одной из провинций, кажется, Каффа, а может быть, и в Шоа, действовал закон против ростовщичества, по которому неоплатного должника приковывали к ноге кредитора — не давай денег кому попало! Но чаще приковывали к столбам открытой веранды перед домом.
В Эрмитаже по-прежнему действовал научный кружок — теперь уже не «египтологический», а «древневосточный», но больше не издавался «Сборник» его трудов — для этого теперь требовалось слишком высокое разрешение. Миша — который занимал определенно видное место среди молодых сотрудников Отдела Востока — договорился, что на очередном заседании поставят мой доклад. Сейчас мне трудно вспомнить его тему: во всяком случае, это был кирпичик в том здании концепции социальной истории древнего Востока, которое я строил с первого моего выступления на сессии памяти Марра и до тех пор, как я бросил заниматься историей в 70-х годах. Мой следующий доклад, на кафедре у нас, был по истории Ассирии; чему же был посвящен первый? Идея о двух секторах шумерского хозяйства мне тогда еще не могла прийти, потому что читать лагашские документы я стал только уже поступив на работу — значит, надо думать, доклад был посвящен реконструкции древнейшего шумсро-аккадского общественного строя по эпосу. Эпос Гильгамеша мы тогда с Рифтиным уже читали, и эпос о сотворении мира тоже. Пожалуй, об этом я и делал доклад. Я ссылался на пример эллинистов, реконструирующих общественный строй Греции по Гомеру, и приводил случаи упоминания совета старейшин и народного собрания в мире богов и в мире людей в вавилонском эпосе и т. п. Идея моя заключалась в том, что необязательно рассматривать самое раннее древневосточное общество как деспотическое.
Гораздо лучше, чем содержание доклада, я помню мое волнение. Доклад состоялся в маленькой приемной Отделения древнего Востока, вход в которую был с Комендантского подъезда — с площади; полню, что стол был покрыт красным плюшем, а стулья были белые и тоже обиты красным плюшем. Народу пришло много, стулья приносили и из кабинетов. Было из-за чего волноваться: на моем докладе присутствовали два академика: А.И.Тюменев и И.А.Орбели, — и трое профессоров: Н.Д.Флиттнер, М.Э.Матье, И.М.Лурье и весь цвет эрмитажного Востока — и, конечно, мой брат Миша. И — что волновало, может быть, не меньше академиков — пришла Нина, которая тогда еще проявляла большой интерес к моей научной работе — или, по крайней мере, к моим научным успехам — но надо, чтобы успех был.
Успех был. Полный. Даже И.М.Лурье, который любую дискуссию по докладу всегда начинал своим неизменным «Я не согласен», на этот раз критиковал меня довольно нежно. Острые вопросы задавал Александр Ильич Тюменев (еще один косивший глазом дрсвневосточник); впрочем, вообще-то говоря, он был эллинист, но было известно, что он уже несколько лет как углубился в шумерологию, чтобы проверить казавшиеся ему неубедительными положения Струве. Кроме того, он был хоть и беспартийный, а в науке марксист чуть не тридцать лет[125]. Исидор Михайлович Лурье был и коммунист и даже бывший партизан, но уж марксист во всяком случае, и он был антиструвианец, стоял за «вечный феодализм» на Востоке, что мне импонировало еще меньше, чем концепции Струве, поэтому от него я ожидал особенно жесткой критики. Выступили в мою поддержку Наталия Давыдовна Флиттнер и еще кто-то. Орбели молчал, но определенно доброжелательно. И Нина была довольна.
С доклада мы ушли вместе с Ниной и Мишей, но он скоро ушел, поздравив Нину с «сюксэ»[126]. Мы же пошли к Нине домой.
I I
Квартира Магазинеров была на Суворовском проспекте — в месте, еще не так давно называвшемся Песками и занятом домами бедноты. Однако с начала века Пески стали обстраиваться и заселяться «чистой публикой»; даже дореволюционное название проспекта, возвращенное ему во время войны (с революции он назывался Советским, потому что вел к Смольному), было связано с новостройкой начала века — музеем Суворова, построенного тут же неподалеку в «стиле рюсс» в связи со столетием со дня смерти полководца. Раньше проспект был короткой улицей, не доходившей до Староневского, а шедшей от Первой до Девятой Рождественской и называвшейся Слоновой, потому что именно здесь «слона водили, как видно напоказ». От 9-ой Рождественской до Смольного была открытая проезжая дорога, лишь постепенно застраивавшаяся в течение XIX века.
А снята была квартира Лидией Михайловной Магазинер в связи с ожидавшимся прибавлением семейства. Была она снята в 1915 г. в новом, только что построенном доме, облицованном по моде 10-х годов серым рустованным камнем, с лифтом, правда на пятом этаже, шестикомнатная, — по той причине, что прежняя четырехкомнатная была достаточна для мужа и жены с кухаркой, но с прибавлением ребенка и няньки стала бы уже недостаточной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});