досчитались двоих — Тамахина и Дузя. На крики они не отозвались. Чикин швырнул гранату в дальний конец подземелья. Она ахнула с такой силой, что обрушился потолок. Товарищей, изрешеченных пулями, залитых кровью и вином, вынесли на площадку крыльца, озарённую, точно свечами, червонным отсветом заката...
На следующий день, когда Дебрецен был покорен ценой тяжёлых потерь, полк Ниделевича отвели в тыл. Яков присмотрел дом с верандой, окружённый поместительным двором и рядами виноградника. Немолодые хозяева, сухощавая темнобровая мадьярка и её длинноусый муж, встретили казаков с тревогой и пугливой суетливостью. Лайош, как представился мадьяр, немного понимал по-русски. Он объяснил командиру, что хочет угостить ужином. Левшунов, с перевязанной рукой, осипший после боя, приказал ему, дивя Якова знанием венгерского:
— Эдь ювэг бор![70] Да самое лучшее! Не жмись, дядька.
Лайош заулыбался, закивал.
Яков уединился с тремя командирами отделений в беседке, увитой виноградными лозами. Разлапистые листья уже пожухло желтели. А чёрные треугольные кисти, вызрев, отяжеленно висели на дугах. Яков, разобрав ход боя, распекал сержантов за гибель товарищей. Эти упрёки был несправедливы. Двое среди них, Левшунов и Чикин, сами получили лёгкие ранения, а в отделении Житника не пострадал никто. И всё же слов для оправдания не находилось. Прежде чем прийти на веранду, куда звал Лайош, приодевшийся в расшитый кунтуш, взводный проверил лошадей. Коноводы раздобыли духовитого люцернового сена! И Яков забывчиво постоял у коновязи. За дни карпатского похода лошади вымотались, исхудали донельзя...
Войдя на веранду с подвешенной под потолком лампой, Яков увидел обращённые лица и понял, что ждали его. Длинный стол под холщовой скатертью был накрыт по-праздничному. Поблескивали графины и бутылки с винами. В тарелках — ветчина, куски копчёного сазана, пучки лука и петрушки, лечо, поджаристые пышки.
Разлили рубиновое вино по стаканам. И было непривычно замечать, как брали их прокопчённые от пороха и табака заскорузлые казацкие руки. Яков поднялся:
— Прошу встать. Вот мы за столом... Получаются вроде как поминки. Пятерых товарищей положили в могилу. А ещё вчера Вася Дузь читал новый стишок про Россию... Тяжело на сердце. Должно, и на мне, взводном, есть какая-то вина. За каждым в бою не поспеешь... А казаки, наши братья, отдали жизни за победу. Память о них и то, ради чего воюем, едины. Помянем!
Выпили молча, с печальной торжественностью. Выпил и Лайош, и тут же удалился, очевидно, не желая своим присутствием затруднять гостей.
Второй тост подняли за Сталина. Потом Казьмин любо сказал о казачестве, предложил выпить за родную землю. Застолье разгоралось. Лайош выглянул через полчаса в двери и не поверил глазам:
— Jstenem![71]
И принёс из подвала ещё две бутыли красного вина. Даже для него, исконного винодела, было в диковину, что можно столько выпить за короткое время!
А донцы, впервые захмелев за многие месяцы, радовались возбуждённо и шумно. Гомонили, твердили друг другу о самом сокровенном...
— Ты, Петро, на коня своего не ори! Затаится — в бою подведёт.
— Голос такой. Чисто тракторный! И сам не рад. С одного края хутора докрикивал до другого. Споры выигрывал!..
— Об женчинах ты, Санька, понимать не могешь. Стручок зелёный! А я бы приголу-убил какую! Чтоб при теле была, не тарашка. Чем больше в бабе загребёшь, тем слаже. Ты её видать должон!
— Видать... Аль в темноте попадать разучился? Без иксплуатации... «прицел» сбился?
— Ого-го-го-го!
— Хе-хе-хех!
— Ай, маманя моя разлюбезная! Подсёк, как бубыря!
— Ты думаешь, Кожух с калмыком пулемётчицу в штаб сразу повели? Пока взводный с казаками по подвалам лазил, они эту суку в спальню затащили! Только ты не проболтайся! Погубишь ребят...
— У немцев танков ишо богато. Документально говорю! Заводы у них чертячьи. Учёных разных мастей как грязи. Я там был в плену, когда за царя воевал... Не зря ж «тиграми» прозвали! Без танков — документально говорю! — они б да-авно ляснулись!
— Баба моя искусница на блинцы. Что с вареньем жерделовым, что с творожком откидным. Тоненькие, ажник светятся. А ску-усные! Особливо с медком гречишным и топлёным маслом. Ага. А к ним — чаёк травяной! Как возвернусь, попрошу, чтоб уважила блинцами...
Никакие попойки в корпусе не поощрялись. И когда Лайош появился снова с графинами, Яков отправил его обратно. Хмельная братия, однако, не забывала, что за столом командир. Яков пил меньше остальных. Ему с трудом верилось, что эти краснолицые и весёлые бражники, гомонящие без умолку, только утром вышли из Дебрецена после суток непрерывных боёв. Сжималось сердце в тревоге, он уже по-командирски ощущал ответственность за бойцов. Никому из них, конечно, воевать не хотелось. Тем более на чужбине. Обрыдла фронтовая каторга до чёртиков! Вернуться бы к жене, подруге, детям! В этом заключалось единственное их желание. И вместе с тем они осознавали, что победа за семью горами и долами. Кому дождаться её, а кому — полечь...
Чубатый Андриенко, завзятый песельник, начал с ядрёных припевок, произнося первые слова протяжно, с притворножалобной гримасой:
Рожу я корёжила,
Корябала, драла
У самого Саратова
Я мальчику дала.
И озорные, захмелевшие голоса подхватили, выговаривая и набирая силу:
Она не лопнула
Она не треснула,
А только шире раздалась —
Была тесная.
Пение и крики поманили на веранду хозяина. Он пришёл со скрипкой. Стал подыгрывать казакам. Кто-то крикнул «цыганочку». Лайош умело провёл по струнам, завёл манящую мелодию. И коновод Трегубов, которого только что сменили у лошадей, выбежал на свободное место. Вытягивая носок сапога, рассыпал по дощатому полу дробь, лихо притопнул и повторил коленце другой ногой. И вдруг, откинув голову назад, одним движением убрав с глаз смоляные вихры, отчаянно заколотил каблуками так, что лавки качнулись!
— Режь, Антип! Ходи-и-и, — подбадривал Чикин, хлопая вместе с другими в ладоши, несмотря на боль в раненом плече, пьяно вихляясь невысоким плотным телом.
Смытые с мест нарастающим темпом «цыганочки» выскочили Андриенко и Хопров, пустились наприсядку, оба круглолицые, светлочубые, упругие, как мячики. Сержант Житник, детина под матицу, засвистал флейтовым посвистом! Казаки разошлись в радостном угаре.
— Нехай ребята отдохнут... — приклонился к Якову, просительно проговорил Казьмин. — Ещё полчасика. Когда снова повезёт?
Допили вино до капельки. И улыбчивый Левшунов стал напевать скрипачу мотив «барыни». Лайош, прислушиваясь, вжикал смычком по струнам. И наконец, подобрав, заиграл! Житник растопырил руки, пожёг по кругу, отгоняя всех к стене. Митька Яценко,