Еголин в ту пору ведал литературой в ЦК.
Гербет нервно поправлял очки, готовый броситься под спасительные своды дворницкой-котельной.
Отстрелявшись, Борис Леонидович пришел в отменное расположение духа и стал шумно восторгаться погодой — стояли солнечные, сухие дни. Удивительно, почему погода так много значила для его мироощущения и поэзии?
Я жил у своей новой жены, а работать приходил к матери, где у меня была комната, удобный письменный стол, книги и взятая напрокат пишущая машинка «Оливетти». Приходил точно, как на службу, к десяти утра, а уходил в разное время, случалось, и нередко, оставался ночевать. Мне здесь было интереснее. Как-то раз я пришел, и мать огорошила меня сообщением:
— Звонила Анна Михайловна Гербет и пригласила себя со всей семьей к нам в гости. Вероня пошла на рынок за телятиной.
— И Даша будет? — спросил я растерянно.
— Само собой. Что это наехало на твою бывшую тещу?
— Понятия не имею. Я заходил к ним на прошлой неделе, об этом не было речи.
— Разливалась соловьем, сказала, что безумно соскучилась. Так мало осталось в мире близких душ. Война всех раскидала, и люди никак не вернут себе навык общения. Просила, чтобы чужих не звали.
— Значит, Киру мы не увидим?
— Да. Обойдемся разок без «Темного ерика».
— А как же же Бровин?
У нас ютился мой товарищ по киноискусству, режиссер, переключившийся на драматургию. Он недавно демобилизовался и еще не подыскал жилья. Сам был из Моздока.
— Я сказала что это твой лучший друг, Дашин знакомый еще с довоенной поры, ему разрешено присутствовать.
— Дивны дела твои, Господи!
— А что такого! — пожала плечами мама. — Они люди нашего круга, не то что твоя новая родня. Министры, маршалы, генералы, а чуть потри — шофера.
— Я должен позвать Галю. Не могу ее так обманывать.
— А то я не знаю, что ты обманываешь ее почем зря.
— По-другому. Это слишком громоздкая ложь, со многими участниками. Некрасиво, если она узнает со стороны. Я хочу выглядеть чисто перед ней. Неужели я и тут должен плясать под дудку Анны Михайловны?
Я набрал Галин телефон.
— Не жди меня к обеду, — сказал я. — А вечером давай сюда. Придут Гербеты, Август Теодорович будет читать новые главы из своей «Эстетики».
Галя не испытала даже секундного колебания:
— Ой, мне надо на дачу! Звонила нянька. Бубульку тошнит. (Бубулька — Галина дочь от первого брака, хорошая, но чудовищно забалованная девочка.)
— Ее каждый день тошнит.
— Она отрыгнула весь завтрак: яички, рисовую кашку, апельсин, какао. — Меня всегда восхищала легкость, с какой моя жена лгала. — Ты извинись за меня. Так хочется послушать!..
— Жаль. Гербет будет читать об основах эстетики Платона. Значит, до завтра.
— Ты называешь это «чисто выглядеть»? — поинтересовалась мама.
На миг мне стало жарко: а что, если Галю также восхищает мое умение лгать? Тогда наша жизнь идет более сложными, извилистыми путями, чем мне представляется.
Наш скромный дом не ударил в грязь лицом перед Гербетами. Отчим отнес в ломбард мамину кротовую шубу, благо уже наступила весна, и накупил всяких разносолов. Он подделал талоны на «Тархун» и «Салхино», которые отоваривали в магазине рядом с «Националем». Вероня великолепно зажарила телячью ногу, испекла пирог с капустой.
Гости явились минута в минуту, с чисто немецкой пунктуальностью. Даша опиралась на палочку — поскользнулась и расшибла колено, которое ей забинтовали в поликлинике. Это небольшое увечье сделало ее беспомощно-трогательной. Милой улыбкой она извинялась, что причиняет окружающим беспокойство. А вот с Анной Михайловной произошло что-то тревожное. Я это заметил, когда заходил к ним в последний раз, но ведь в привычной домашней обстановке человека не видишь так отчетливо, как в резком, неподкупном свете той рампы, какой является чужой мир. Казалось бы, нарядная одежда, умело наложенный грим молодят и украшают женщину, а в Анне Михайловне появилось что-то трагическое. Она сильно обхудала, у нее образовалась талия и высоко поднялись схваченные тугим лифчиком груди, густые волосы чуть поредели на висках, открыв беззащитные плоскости с пульсирующими голубыми жилками. Она стала красива, но жутковатой, обреченной красотой. Такой была Медея, принявшая свое роковое решение. Один Гербет предстал в обычном, будто застывшем образе, но я заметил в ходе долгого ужина, что он стал чаще обычного выпадать из разговора, уносясь в какие-то свои дали. Но водку пил исправно и, как всегда, ничуть не хмелея.
Мой друг Бровин, человек умный, с точным душевным слухом, хорошо поддерживал компанию.
Вечер шел гладко, дружелюбно, даже растроганно, — самый странный вечер в моей жизни, за которым последовала еще более странная ночь. Тон задавала Анна Михайловна, она, конечно, была очень сильным человеком, если подавляла даже мою мятежную мать. Она пила только вино, но безотказно, бокал за бокалом, и как бы подавала нам пример — сбросьте оковы, среди своих они ни к чему. И, ощущая ее поддержку, мы все хорошо пили, особенно Гербет, чья красивая мужская рука все тверже и уверенней тянулась к графинчику. Наша семья тоже не передергивала, но какое-то не отпускающее внутреннее напряжение мешало алкоголю оказать положенное воздействие. Правда, отчим, утомленный беседой с Гербетом о Кьеркегоре — Рыкачев являл собой главную культурную силу семьи и потому был приставлен к философу, — захотел было расслабиться «Темным ериком», но заткнулся, сраженный выблеском маминого взгляда. А вот Даша непривычно быстро захмелела, наверное, ей хотелось поскорее отделить себя от происходящего завесой хмеля. Но и опьянение ее было красиво, как костыль и не уклюжесть хромоты. «В красивом существе все красиво», — говорил Жан Жироду, а он знал в этом толк. Я перепадал из рая в ад, и снова в рай, и снова в ад, в зависимости от того, что брало во мне верх: гипнотическое воздействие живой прелести Даши или память об измене. И меня бесило дружное несчитание Гербетов с моим новым жизненным статусом. Они в грош не ставили ни мою женитьбу, ни мою жену. Я был оскорблен за Галю, раздражен на Анну Михайловну, уверенную, что я, как собачонка, прибегу по первому зову, но мои дурные чувства не выплескивались наружу, что нередко случается со мной в подпитии, ибо я твердо знал: Анна Михайловна снова, как и всегда со мной, промахнется. Я могу очень далеко пойти с Дашей, но только туда, куда мне самому хочется.
За всю мою жизнь никто так не злил и не раздражал меня, как Анна Михайловна. Этот вечер не явил собой исключения, хотя сама она ничуть к тому не стремилась. И все же я подпал под ее обаяние. Никогда не думал, что она может быть настолько дружелюбна, сердечна, трогательна и улыбчиво-изящна в своем поведении. Теперь я понял, чем она была для своего кружка в молодые ирпеньские годы и откуда верность, почтительная привязанность к ней всех мужчин этого кружка. Советская жизнь с вечными страхами, неуверенностью в завтрашнем дне, хамством и низостью затоптала в ней царицу. Другая немка, сумевшая сесть на русский престол, тоже была не мед и не сахар, а двоедушна, и лицемерна, и жестока, лицедейка перед всем миром, но недаром ее называли Великой.